Надо отдать малышу должное, Макс оказался на высоте. Полминуты поковыряв паркетную доску носком ботинка, мальчуган вдруг засиял и устремил на Викторию пронизанный сыновней любовью взор.

— Мамочка, ты самая, самая красивая.

Виктория фыркнула.

— Олухи вы деревенские, неужели вы оба всерьез думаете, что меня можно пронять этим дешевым балаганом.

Все же, она заметно подобрела, то есть настолько, чтобы Гордон мог сообщить ей неприятное известие, не опасаясь за свое здоровье, жизнь и рассудок. Выпроводив сына мыть руки перед ужином, он вернулся к жене.

— Виктория… не знаю, как сказать тебе… в общем, меня уволили.

Бедняжка трагически переменилась в лице.

— Как? Уволили?

— Таггерт…

— Таггерт уволил тебя?

— Да. Уволил. Я плюнул в его гнусную, подлую физиономию, и этот ублюдок вышвырнул меня на улицу.

Рука Виктории крохотными шажками пропутешествовала в направлении бокала вина. Спохватившись, она одернула себя. Нет. Она должна была держаться! Держаться! Во что бы то ни стало! Оттого вместо бокала Виктория одной рукой вцепилась в край кухонного стола, а другой — мужу в рукав темно-синего пиджака.

— Ничего страшного, пупсик. Не паникуй. Я уверена, ты, как обычно, вспылил из-за какой ерунды. Пригласим Таггерта на ужин, и ты перед ним извинишься.

— Нет. Я не буду извиняться перед этой гнусью. Ни за что. Я три года терпел его фокусы, с меня достаточно. Это конец. Финита ля комедия.

Услышав его заумную латынь, Виктория сразу поняла, что на сей раз уговаривать мужа бесполезно. Не помогут ни ласки, ни скандалы, ни слезы, ни скалка.

— Но… на что мы теперь будем жить? Что мы будем есть? Это тебя не волнует?

Гордон поставил перед женой тарелку с аппетитными, сытно шкворчащими, отменно поджаренными отбивными.

— Не переживай, я обо все подумал. Завтра я пойду на охоту и убью нам множество здоровой, питательной, сытной и, главное, дармовой пищи.

Утром, еще затемно, Гордон отправился на охоту, а Виктория решила устроить себе выходной. Простоволосая, в шелковом халатике, она валялась в постели, пила кофе, ела пирожные с кремом и курила. Макс в гостиной смотрел детскую передачу по Три-Ви вместе с няней, расстроенный тем, что его опять не пустили в садик. Но после падения с дерева у малыша все еще побаливала рука, и потом, не далее, как в прошлую пятницу не в меру любознательный мальчуган задрал воспитательнице юбку, и каждому, кто желал послушать, восхищенно рассказывал, что пожилая дама носит мужские кальсоны. Бесславно провалив неуклюжие попытки объяснить группе хихикающих малышей, чем мужские кальсоны отличаются от дамских панталон, воспитательница как минимум на неделю слегла с тяжелым нервным срывом.

К завтраку неимоверно подавленной всеми семейными неурядицами Виктории подали утренние газеты, в которых фрау Джерсей с несказанным изумлением прочла, что, оказывается, вышла замуж не за жалкого неудачника, а за бесстрашного борца с коррупцией в высших эшелонах власти. И пал Гордон не жертвой собственного кошмарного и неуживчивого характера и неуемных амбиций, а диктатуры.

— Что за чепуха, — проговорила Виктория с ужасной досадой, — вечно в газетах пишут какую-то чепуху! Вот когда этот олух деревенский вернется со своей охоты, я ему устрою настоящую диктатуру! Ха! Диктатура! Ха! Ха!

Кто-то терпеливо дождался, пока она замолчит, и любезно поздоровался с нею.

— Доброе утро, Виктория.

— О? Мистер Бенцони? С вашей стороны не слишком-то красиво так подкрадываться ко мне.

— Я стучал, но вы, должно быть, слегка увлеклись разговором с утренней газетой.

Виктория недолюбливала Бенцони, а где-то в глубине души и побаивалась. Его тихий голос, вкрадчивые манеры и необычайно располагающая и солидная наружность ничуть ее не обманывали. В обличье застегнутого на все пуговицы высокого государственного чиновника в черном костюме-тройке таился бич Божий. Он был стократ умней и стократ безжалостней этого недотепы, ее ненаглядного муженька. Что гораздо хуже, Бенцони, по-видимости, был единственным мужчиной на земле, невосприимчивым к ее женским чарам. Он и сейчас смотрел на нее своими светлыми глазами с плохо скрываемой иронией.

— Ах, Виктория, какая вы…

— Красивая?

— Да. Именно вашу несравненную красоту я имел в виду.

Справедливости ради, невзирая на все прискорбные обстоятельства, Виктория и впрямь выглядела бесподобно — белокурая, сероглазая, тоненькая, изящная, как породистая кошечка. Скривив губы, она приняла от своего визитера букет сливочно-розовых роз, протянула для поцелуя руку, унизанную бриллиантовыми кольцами, и той же рукой указала на кресло возле постели, будто королева, милостиво разрешающая поданному сидеть в ее присутствии.

— Кофе?

— Не откажусь.

— Сливки?

— Пожалуйста.

— Хорошо. Горничная сейчас принесет. Что с воспитательницей? Скоро она поправится? Ваш самый младший сын, кажется, тоже ходит в наш садик? Вы привезли его с собой? Макс, иди, поиграй с другим мальчиком. Только не вздумайте лазить по деревьям! Можете посидеть в гостиной, посмотреть Три-Ви, выпить горячего шоколаду. Лучше бы Гордон занимался нашим ребенком, а не борьбой с коррупцией. Я смотрю, вы отлично поработали с прессой.

Бенцони склонил голову, принимая комплимент.

— По опросам общественного мнения, Виктория, популярность вашего мужа положительно взлетела до небес, в то время как популярность Таггерта ниже некуда.

Виктория не выглядела особенно вдохновленной его словами.

— Не знаю, как вы, а я лично думаю, это к лучшему, что Гордона уволили. А то вчера этот олух деревенский собирался на свою охоту, носился по всему дому с ружьем и вопил, что когда-нибудь у него лопнет терпение, и он убьет их всех.

— Оленей? — уточнил Бенцони, прихлебывая кофе.

— Разумеется, оленей, но, поймите, мне до смерти надоела эта головная боль. Политические кризисы! Линчевания! Или… помните ту милую деревенскую семью с отдаленного хутора? Они убивали сезонных рабочих, жителей окрестных деревень, которые потом считались пропавшими без вести, бродяг и просто случайных прохожих, нарезали их на кусочки, закатывали в бочки и продавали мясо на рынке под видом первосортной солонины.

Бенцони помнил. Ах, лучше бы не помнил! За пятнадцать лет добродушное деревенское семейство закатало в те опоясанные стальными обручами бочки почти две сотни невинных жертв. Они с Гордоном своими собственными глазами видели эти бочки в подвале старинного дома. Бенцони потом несколько недель не мог есть мяса, по какому поводу Гордон неустанно подтрунивал над впечатлительным главой администрации и потешался, беззаботно уплетая за обе щеки вареные и копченые колбасы, грудинку, котлеты, отбивные и жареную свинину. Опасность найти в одном из этих яств фалангу человеческого пальца, похоже, ничуть не тревожила его.