– Я уже говорил тебе, почему и что я изменил, повторяться не хочу. Я полагал, ты поймешь меня проще, чем другие; но если нет – как знаешь. Я не обязан перед тобою оправдываться; я вообще ничем тебе не обязан.

– Нет, обязан, – возразил Бруно твердо и, перехватив его взгляд, усмехнулся. – Что? В чем дело? Непривычно слышать от меня напоминание о том, о чем я до сих пор молчал?

– Вот об этом, к примеру? – уточнил Курт, вскинув руку в перчатке; тот рванул ворот рубашки, открыв плечо, и полуобернулся к нему спиной.

– Нет, вот об этом, – пояснил Бруно негромко, и он умолк, глядя на широкий, в ладонь, старый шрам ожога – от плеча до лопатки. – У меня теперь тоже, знаешь ли, есть своя Печать. Когда я тащил тебя по первому этажу – уже беспамятного, сверху рухнула балка. Горящая. Эта дерьмовина к черту разнесла бы тебе череп, если бы я не подставился, не говоря о том, что из тебя получился бы первоклассный инквизитор на ребрышках. Я молчал об этом – до сих пор. Я терпел все, от насмешек до мордобоя, но, как ты сам сказал, сколько еще я должен расплачиваться за старые грешки? Спасенная жизнь, как мне кажется, ценнее попорченной шкуры, посему я с тобой расплатился даже с лихвой и, черт возьми, ты мне – обязан!

– Я это запомню, – спокойно на удивление себе самому ответил Курт. – И раз уж мы снова подняли эту тему, раз уж начали говорить открыто… Я тебе благодарен. Всегда был благодарен. И именно потому дам совет от чистого сердца: не связывайся с Конгрегацией. Ты многое узнал за этот год, сказал ты; Бруно, ты и половины не знаешь. А когда узнаешь, будет поздно.

– Я знаю довольно для того, чтобы не послушать твоего совета.

– Как угодно, – вздохнул Курт, отмахнувшись. – Ты взрослый человек и отвечаешь за себя сам, а я – отвечаю за себя и за то, что делаю, посему оставь свои попытки направить меня по прежнему пути… Желаю успехов на новом поприще. А теперь выйди из моей комнаты – я хочу спать.

Подопечный вышел, ничего более не сказав, и так же, не прощаясь, тем же вечером покинул дом матушки Хольц, перебравшись в общежитие Конгрегации в Друденхаусе. Спустя день идейный осведомитель из университета упомянул, что в студенческом трактире произошла драка между Бруно и кем-то из завсегдатаев; причины остались неназванными, однако услышанный осведомителем выкрик «изуверов прихлебатель», направленный в сторону подопечного, наводил на вполне конкретные мысли. Студенческое сообщество и Кёльн вообще поделились на три неравные части: на тех, кто полагал следователя, доказавшего невиновность задержанной, изменником, тех, кто искренне в нее поверил, и тех, кто предпочитал пожимать плечами, говоря, что судить – не их дело. Сам осведомитель, сдав сведения, еще долго переминался с ноги на ногу, договаривая ненужные детали, и явно ожидал услышать ответ на свой невысказанный вопрос. Когда же, наконец, на вопрос, заданный уже прямо, Курт попросту бросил «не твое дело», тот почти презрительно отозвался «понятно» и, не откланявшись, вышел. Более никто из тайных сослужителей Конгрегации в Кёльне к нему ни разу не являлся, при встрече отводя взгляд и делая вид, что не замечают идущего посреди улицы майстера инквизитора.

Всю неделю, прошедшую с того дня, как Маргарет покинула стены Друденхауса, Курт ощущал себя так, будто держит громаду обеих башен на своих плечах, снова впав в бессонницу и сумрачность, однако сейчас это не имело ничего общего с тем туманящим чувством, что лишало его сна еще так, казалось, недавно. Разговоров, подобных тому, первому откровенному разговору с Маргарет, было еще множество, и мир, который постепенно приоткрывался ему, разбивал в прах все слышанное ранее от наставников, все прочтенное в книгах академии. Черное и белое, составляющее его прежнюю жизнь, словно растворялось, как растворяются чернила на брошенном в воду плохо выделанном пергаменте – медленно, но неуклонно…

Они виделись каждый вечер – возвращаться на ночь в комнату, снятую у матушки Хольц, Курт фактически перестал; хозяйка косилась в его сторону со сложной смесью боязни и жалости, Береника, здороваясь вполголоса, пробегала мимо, когда им доводилось столкнуться на лестнице, хотя смотрела преданно и с благодарностью за спасение из тюрьмы Конгрегации, коим, как она искренне полагала, обязана была ему. Маргарет тоже становилась все задумчивее, все чаще прерывая их беседы настоятельно, приятно, но не к месту; Курт не настаивал, боясь разрушить то единение, что воцарилось после всего произошедшего, единение, какового не было раньше – тесное, стойкое, близкое. И когда, наконец, в его жилище предстала ее новая горничная с просьбой явиться немедленно, он сорвался тотчас, предчувствуя нечто неясное, но значительное, то, о чем она думала все эти дни и о чем не говорила.

Прислуга в доме за каменной стеной привыкла к его появлению, не осведомляясь никогда о цели его визитов, не предлагая ожидать в приемной зале, не провожая в комнату – просто отпирали дверь, пропуская его, и уходили, точно являлся хозяин после недолгой отлучки по делам. Ничто не переменилось и в этот день – Курт все так же прошел к комнате Маргарет сам, вошел, прикрыв за собою дверь, и остановился, сразу поняв по ее взгляду, по напряженной, прямой, словно жердь, спине, что сегодня должно произойти нечто и впрямь особое.

– Что-то случилось? – спросил он настороженно, когда их обычный поцелуй при встрече затянулся чуть дольше, показавшись ему чуть более жгучим и будто прощальным; Маргарет отступила, глядя ему в глаза – пристально, внимательно, но снова безо всякой попытки проникнуть помимо его воли, без натиска.

– Ты веришь мне? – спросила она тихо и, увидя его нахмуренные брови, повторила, повысив голос: – Просто скажи: ты мне веришь?

– В чем? – уточнил Курт; та тряхнула головой:

– Не думай о мелочах – во всем. Спрошу иначе: ты мне доверяешь?

Он думал всего мгновение, даже не думал, а словно привыкал к этой мысли, словно она уже зарождалась в сознании и прежде, пока еще неосознанная и неопределенная, но явная…

– Да, – отозвался он, не колеблясь, и Маргарет опустила голову, вздохнув.

– Я так и думала, – произнесла она тихо, выпустив его руки. – Спасибо.

– Что-то случилось? – спросил Курт снова, и она быстро, словно летя, прошагала к столу, где рядом с обычным кувшином с водой стояла крохотная бутылочка, более походившая на пузырек с лекарственным снадобьем или ее благовониями.

– Если ты правда веришь мне, – не глядя в его сторону, заговорила Маргарет все так же негромко, – если доверяешь мне, ты сделаешь то, о чем я сейчас попрошу тебя. Сделаешь?

Курт медленно прошел к столу, глядя на пузырек из тонкой светлой глины, закупоренный плотно и крепко, и осторожно коснулся пальцем узкого горлышка.

– Это я должен выпить? – спросил он хмуро; Маргарет улыбнулась – натянуто, едва заметно:

– Милый, я не причиню тебе вреда, ты ведь знаешь это. И ты сам только что, не задумавшись, сказал, что доверяешь мне. Кроме того – ну, рассуди, ты шел в мой дом на глазах всего города, неужто ты полагаешь, что я стану травить инквизитора в собственном жилище?.. Прошу, сделай, как я говорю.