там будут до тех пор держать, пока рассудите вы стрелять по безвинным гражданам. Предоставляю на ваше усмотрение, генерал, какое впечатление ваша месть произведет в народах, которым французы обещали помощь и братство, и что подумает об этом Европа».

Угроза Суворова подействовала: комендант объявил, что не станет обстреливать город, если союзники обяжутся не покушаться на цитадель со стороны Турина. Русский полководец согласился, хотя сторона цитадели, обращенная к городу, была слабейшей.

В Турине фельдмаршал получил известия об успехах союзников в разных местах Северной Италии. 15 мая генерал Повало-Швейковский и Секендорф заняли Александрию, почти одновременно отряд Кленау завладел Феррарой и Гогенцоллерну сдалась миланская цитадель. По случаю новых побед на 17 мая в Турине было назначено торжественное празднество. Утром в доме Суворова отслужили благодарственное молебствие, после чего главнокомандующий в полной парадной форме отправился в собор. Дома он дал обед, пригласив знатнейших жителей города и союзных генералов. Фельдмаршал предложил тост за здоровье Кейма, вместе с Вукасовичем вошедшего в Турин.

Один из венских аристократов, бывший на обеде, заметил Суворову:

—      Знаете ли вы, что Кейм — сын сапожника и из простых солдат дослужился до генерала?

—      Да! — отвечал Суворов. — Его не осеняет огромное родословное древо. Но я почел бы себе честью после побед Кейма иметь его, по крайней мере, кузеном...

—      Трудно разглядеть в солдате будущего полководца, — сказал Дерфельден.

—      Правда! — быстро откликнулся фельдмаршал. — Только Петру Великому предоставлена была тайна выбирать людей: взглянул на солдата Румянцева — и он офицер, посол, вельможа. А тот за сие отблагодарил Россию сыном своим Задунайским. Мои мысли: вывеска дураков — гордость; людей посредственных умом — подлость; человека истинных достоинств — возвышенность чувств, прикрытая скромностию!

—      Ваше сиятельство! — вставил хитрый Фукс. — Почитатель ваш граф Ростопчин написал мне: «Участь ваша завидна. Вы служите при великом человеке. Румянцев был герой своего века. Суворов — герой всех веков».

Фельдмаршал поморщился:

—      Нет, отвечай ему: «Суворов — ученик Румянцева».

Подали меж тем прескверный круглый пирог, который кушивал лишь один Суворов.

—      Знаете ли, господа, — сказал он, — что ремесло льстеца не так-то легко. Лесть походит на пирог: надобно умеючи испечь, всем нужным начинить в меру, не пересолить и не перепечь. Я же, — добавил фельдмаршал, смеясь, — люблю своего Мишку-повара — он худой льстец!

Вечером того же дня Суворов был приглашен в театр, где ему устроили торжественный прием. При входе командующего в отведенную ему ложу раздались рукоплескания, поднялся занавес, и на сцене открылся храм славы, в который поместили бюст Суворова. Старый воин прослезился и стал кланяться публике. Когда он возвращался домой иллюминированными улицами, среди огней блистали литеры его имени.

Между тем сардинский король Карл Эммануил, с радостью следивший за успехами русского фельдмаршала, направил к нему бывшего губернатора Турина графа Сент-Андре. Суворов с его ярко выраженными монархическими симпатиями стал, как выразился один из историков, «бережно усаживать на престол пьемонтского короля». Главнокомандующий составил с Сент-Андре планы реставрации прежней власти, восстановления прежних должностей, титулов, орденов. Особые надежды возлагал он на организацию королевской армии и даже не распустил по взятии Турина республиканскую национальную гвардию: большинство гвардейцев не сочувствовало французам. «Я от трудов истинно насилу на ногах, — сообщал Суворов из Турина послу в Вене Разумовскому. — А чуть опустить напряженные струны, арфа будет балалайкою».

Своими реставрационными намерениями русский фельдмаршал, однако, выказал себя наивным политиком. Император Франц прямо рассматривал освобожденные от французов земли как новые свои приобретения. «Полная справедливость требует, — пояснял он в рескрипте, — чтобы значительные потери в людях, понесенные государством моим в продолжение почти одиннадцатилетней войны, вознаграждены были чужими областями, исторгнутыми у неприятеля...» За напыщенными обещаниями венского двора восстановить троны и поразить республиканскую «гидру» таилась, таким образом, обыкновенная корысть.

Русскому полководцу в первый раз с такой ясностью раскрылись захватнические цели Австрии. Мало того, что Суворову запрещалось возрождать королевскую армию, мало того, что все административные дела передавались Меласу, — Вена по рукам и ногам связывала Суворова рескриптами, требуя ограничиться достигнутым и главные силы обратить на осаду крепостей.

«Я должен снова поручить вам, — напоминал Франц, — чтобы вы, оставив все другие предположения, обратили исключительно попечения свои на покорение Мантуи... заняли бы позицию, удобную для охранения завоеваний наших...»

«Мантуя сначала главная моя цель. Но драгоценность ее не стоила потеряния лучшего времени кампании... Недорубленный лес опять вырастает, — сетовал Суворов в письме к Разумовскому. — О Боже! Колико бы нам пьемонтская армия полезною была...»

Он указывал, что так поступали французы, вооружавшие местных жителей, и это было первым правилом «в быстрых их завоеваниях».

Иностранные историки упрекали русского фельдмаршала в нерешительности действий после занятия Милана, но на каждом шагу своем был он стесняем вмешательством гофкригсрата. Тугут, недовольный самостоятельностью Суворова, окружил его своими клевретами, наушничавшими обо всем, что делалось в союзной армии. Суворов не мог иметь никакого доверия к австрийцам, видя в каждом лазутчика первого министра. Всякий же, кто принимал сторону русского фельдмаршала, тотчас лишался расположения Тугута и отзывался с итальянского военного театра. Так случилось с генерал-квартирмейстером Шателером, который понравился главнокомандующему и сблизился с ним.

Русская армия в Италии жестоко страдала от недостатка провианта, заботы о котором также взяли на себя австрийцы. Солдаты порою по нескольку дней не получали его, а если и получали, то самого дурного качества. Хлеб был из крупно смолотой кукурузной муки, безвкусный, словно трава; частенько присылалась ослятина; раздававшаяся рядовым водка оказывалась разжиженною водой...

Армия почти голодала, а вокруг простирался цветущий край, обильный домашним скотом и птицей, разнообразными фруктами и овощами. Не удивительно, что, случалось, солдаты пользовались чем-либо у жителей. Верный своим нравственным принципам, да еще находясь в стране, которую, по его глубокому убеждению, предстояло освободить от притеснителей-французов, Суворов решительными мерами пресек злоупотребления. Однако он понимал, что корень зла не в распущенности русского солдата, а в дурном его обеспечении, переживал за своих чудо- богатырей и ничего не мог поделать.

Раз на переходе группа солдат расположилась на берегу реки. Закусывали тем, что имели, и запивали водою, хлебая прямо из реки ложками. Наехал Суворов.

—      Что, ребята, вы тут делаете?

—      Итальянский суп хлебаем!

Фельдмаршал слез с лошади, подсел к ним, взял ложку, похлебал воды и сказал:

—      Теперь сыт, совсем сыт!

Прощаясь с солдатами, он заметил, что французы невдалеке, что у них пропасть разного добра и что надо только до них добраться, а там дело не станет за приправою к супу.

Заботы по части