— Разве мы упрямились, Кемаль? А я и не знала. Не клади туда руку, птица пугается.

— Ничего он не пугается, смотри, ест у меня с руки. В нашем доме его место будет самым почетным.

— Папа сейчас забеспокоится, — сказала она, но как-то по-дружески, точно делилась со мной тайной.

В следующий четверг мы опять смотрели Хичкока — «Поймать вора». Но меня не интересовала Грейс Келли, я наблюдал за тем, как смотрит на неё Фюсун. Во всем — как билась у неё на шее синяя жилка, как шевелилась её рука, лежавшая на столе, как она поправляла волосы и держала сигарету «Самсун» — я читал восторг от княгини-звезды.

Наедине Фюсун призналась: «Знаешь, Кемаль, говорят, у Грейс Келли тоже было плохо с математикой. И актрисой она стала после того, как была манекенщицей. Я только завидую ей, что она водила машину».

Рассказывая о фильме, Экрем-бей доверительно сообщил турецкому зрителю, будто речь шла о близком родственнике, что актриса погибла в автокатастрофе именно на той дороге и на том же самом углу, где ехала в злополучном фильме.

— Почему ты ей завидуешь?

— Не знаю. Когда она ведет машину, то кажется такой сильной, такой свободной. Наверное, поэтому.

— Если хочешь, я тебя немедленно научу.

— Нет-нет, не хочу.

— Фюсун, ты очень способная, я смогу научить тебя водить машину так, что ты получишь права за две недели и будешь спокойно ездить по Стамбулу. Стесняться тут нечего. Четин научил меня водить машину, когда мне было столько лет, сколько тебе. — Это было неправдой. — Тебе нужно только быть терпеливой и не нервничать, вот и все.

— Я терпеливая, — уверенно сказала Фюсун.

В апреле 1983 года мы с Фюсун начали готовиться к экзамену на получение водительских прав. После первого разговора о вождении — полусерьезного, полушутливого — на сомнения, капризы и недомолвки ушло еще пять недель. И я, и Фюсун сознавали, что наши занятия будут не только подготовкой к экзамену на водительские права, но и испытанием на прочность наших близких отношений. По крайней мере, так думал я. Это был бы наш второй экзамен, и меня обуял страх, что третьей возможности Аллах нам не даст.

Вместе с тем я понимал, что занятия позволят быть еще ближе к Фюсун, и радовался, что она сознательно делает такой шаг. С осознанием этой возможности мне становилось спокойнее, веселее и оптимистичнее. Солнце начало медленно проступать из-за облаков после долгой и темной зимы.

В один ясный весенний день, около полудня (была пятница, 15 апреля 1983 года, три дня после её двадцать шестого дня рождения, которое мы отпраздновали шоколадными пирожными, заказанными мной в кондитерской «Диван»), я забрал Фюсун на «шевроле» от мечети Фирюз-ага, чтобы отправиться на наш первый урок. Машину я вел сам, Фюсун сидела рядом со мной. Она попросила меня встретить её не у дома в Чукурджуме, а в пяти минутах ходьбы, подальше от любопытных взглядов обитателей квартала, на перекрестке вверху, на холме.

Впервые за восемь лет мы направлялись куда-то вдвоем. Я, конечно же, был счастлив, но в то же время взволнован и напряжен так, что счастья своего не замечал. Будто не встречаюсь в очередной раз с девушкой, ради которой восемь лет предпринимал невероятные усилия, многое пережив и перестрадав, а шел на первое свидание с прекрасной, подходящей мне претенденткой на роль жены, с которой кто-то решил меня познакомить.

Фюсун надела платье, которое ей очень шло, — белое с рисунком из оранжевых роз и зеленых листьев, длиной до колен, с треугольным вырезом. В нем она всегда бывала на наших уроках, совсем как спортсмен, который предпочитает одну и ту же форму для тренировок. Через три года после тех первых дней и ночей я увидел это платье в шкафу Фюсун, и перед моими глазами предстали те напряженные и головокружительные часы счастья, которое мы пережили в Парке Йылдыз, неподалеку от дворца Абдул-Хамида, и, вдыхая бесподобный аромат Фюсун, исходивший от рукавов и груди платья, вновь переживал мгновения былого.

Поначалу её платье увлажнялось от пота под мышками, затем влага красиво расходилась по груди, рукавам и животу. Иногда машина глохла где-нибудь на солнцепеке, приятное весеннее солнце освещало нас, совсем как восемь лет назад, когда мы встречались в «Доме милосердия», и нам обоим делалось жарко. Этому еще более способствовали наше смущение, напряженность и волнение. Когда Фюсун совершала какую-нибудь ошибку, например, правым колесом машины заезжая на бордюр или недожимая сцепление, о чем нам тут же напоминал скрежет шестеренок, или когда у неё глох мотор, она сердилась, краснела и лоб покрывался еще большим потом.

Правила дорожного движения Фюсун выучила дома по книгам, можно сказать, вызубрила наизусть; она неплохо рулила, но освоить сцепление — как и многим ученикам-автомобилистам — ей никак не удавалось. Она внимательно и медленно вела машину по учебной трассе вперед, у перекрестка притормаживала, старательно подъезжала к тротуару, как корабль, который осторожный капитан подводит к пристани, и одновременно с моими словами: «Молодец!», «Ты очень способная», она слишком быстро убирала ногу с педали сцепления, и машина, словно задыхающийся от кашля старик, начинала подпрыгивать и дрожать. Я же кричал: «Сцепление, сцепление, сцепление!» Но Фюсун жала либо на газ, либо на тормоз. Когда она давила на газ, кашляющие рывки машины усиливались, делаясь опасными, а потом мгновенно стихали. И по раскрасневшемуся лицу Фюсун со лба, с кончика носа и с висков лил ручьями пот.

«Все, хватит, — смущенно говорила она, вытираясь. — Мне этому никогда не научиться. Бросаю! Я не создана для вождения!» Она быстро выходила из машины. Иногда делала в сторону сорок-пятьдесят шагов, обтирая платком пот, и нервно курила. (Как-то раз рядом стали кружить двое мужчин, решивших, что девушка в парке одна.) Иногда закуривала свой «Самсун», еще сидя в машине, яростно тушила в пепельнице промокший от пота окурок и твердила, что права получать не будет, что этого ей совсем даже не нужно.

И я не на шутку пугался, будто от её прав зависело наше будущее счастье, чуть не умоляя потерпеть и успокоиться.

Её мокрое от пота платье, бывало, прилипало к плечам. Я подолгу смотрел на прекрасные руки Фюсун, на её взволнованное лицо, нахмуренные брови, на красивое, напряженное тело, влажное от пота, как в те весенние дни, когда мы были близки. Расположившись в водительском кресле, она начинала волноваться, и её лицо краснело от напряжения; когда ей делалось жарко, она расстегивала верхние пуговицы платья, но потела еще больше. Глядя на её влажную шею, виски, мочку уха, я пытался увидеть, угадать, вспомнить изящную форму её прекрасной груди, которую восемь лет назад брал в рот, словно сочные, желтые груши. (Дома тем же вечером я после нескольких стаканчиков ракы представлял, что видел её соски клубничного цвета.) Иногда, чувствуя, что Фюсун замечает мой ненасытный взгляд, но не обращает на это внимания и он ей даже нравится, я изрядно распалялся. Показывая, как нужно, плавно нажав на сцепление, переключить передачу, я касался её руки, её прекрасной изящной кисти, её бедра, и мне казалось, что наши души соединились прежде наших тел. А потом Фюсун опять рано убирала ногу с педали сцепления, и бедный «шевроле» трясся, словно старый конь, пока не глох окончательно. Тогда мы внезапно замечали, насколько тихо в парке, в султанском дворце и во всем мире. Зачарованные, слушали мы жужжание жука, проснувшегося до срока от весеннего солнца, и понимали, как прекрасно быть весенним днем в саду, как прекрасно жить.