Счет оплатил я. Мы с Заимом выходили из «Фойе» и внезапно искренне обнялись и расцеловались, как два старых друга, которые знают, что отправляются в долгое путешествие и не увидятся много лет. А потом разошлись.

Две недели спустя Мехмед позвонил мне в «Сат-Сат», долго извинялся, объясняя, почему не приглашает меня на свадьбу, и обмолвился, что Заим встречается с Сибель. Конечно, я был последним, кто об этом узнал.

Однажды вечером, когда мы собирались сесть за стол, я почувствовал, что в гостиной какая-то перемена, будто чего-то не хватало, и внимательно осмотрелся. Но все стояло на своих местах: кресла, телевизор, те же собачки. Стены комнаты почему-то показались мне чужими, словно их выкрасили в мрачный цвет. В те дни во мне крепло чувство, что жизнь не подчиняется сознанию и воле, а течет как любовь: что-то происходит с тобой и со мной, и это не зависит от разума, точно пребываешь в царстве грез. Я старался не будить себя, чтобы не сражаться с этими черными мыслями, не поддаться им. И решил не обращать внимание на все, что бы там ни происходило, — пусть все идет своим чередом. Беспокойство, которое вызывала во мне гостиная, я отогнал от себя.

Начавший тогда вещание турецкий канал культуры, подгадав к годовщине гибели Грейс Келли, показывал фильмы с её участием. По четвергам, вечером, наш друг из «Копирки», известный актер Экрем, вел программу о кино. Он прятал листки со своими репликами за вазой, полной роз, чтобы не было видно, как у него трясутся от алкоголя руки. Экрем-бей читал витиеватые интеллектуальные тексты, сочиненные одним молодым кинокритиком, не особо в них разбираясь, но иногда, оторвавшись от бумажки, перед самым началом фильма, как под большим секретом, сообщал, что на каком-то фестивале имел счастье познакомиться «с американской красавицей, актрисой-княгиней» и что она очень любит турок. Он говорил все это с таким загадочным видом, будто у них с Грейс Келли был роман. Фюсун, которая в первые годы замужества немало наслышалась от Феридуна и его друзей о Грейс Келли, никогда не пропускала эти фильмы. А так как мне хотелось увидеть, как Фюсун смотрит на хрупкую, но цветущую и здоровую на вид кинодиву, каждый четверг я занимал свое место за столом.

В тот вечер мы смотрели «Окно во двор» Хичкока. Фильм, вместо того чтобы успокоить меня, произвел прямо противоположное действие. Эту картину я уже видел много лет назад, когда только и думал что о поцелуях Фюсун. Теперь ничто не утешало меня: ни впечатлительность моей красавицы, ни изящество и простодушие Грейс Келли... Меня мучило ощущение, какое бывает, когда не можешь вырваться из кошмарного сна, в котором тебе кажется, что комната, где ты находишься, постепенно сужается. Будто само Время начало давить на тебя.

Я приложил немало усилий, чтобы продемонстрировать это в Музее Невинности. Это чувство состоит из двух компонентов: переживаемое душевное состояние и мир, который ты видишь искаженным из-за него.

Ощущение нереальности происходящего немного похоже на состояние, испытываемое от спиртного или курения марихуаны. Но одновременно и какое-то другое. Будто до конца никак не можешь исчерпать этот, сейчас длящийся, отрезок времени. За ужином у Фюсун у меня не раз возникало чувство, будто мгновение настоящего перенесено куда-то за пределы этого дня. Мы часто смотрели фильмы с Грейс Келли, которые уже видели; наши застольные беседы повторяли одна другую, но причина загадочного чувства все же была иной. Мне казалось, будто я наблюдаю за настоящим издалека. Пока мое тело жило настоящим, я видел себя и Фюсун точно на сцене, словно мы актеры. Тело мое существовало здесь и сейчас, а душа смотрела на все издалека. Момент времени, где мы пребывали, я словно бы припоминал. И все собранное в Музее Невинности — это и есть мои воспоминания.

Переживать настоящее как восстановление сбывшегося — иллюзия, связанная с понятием времени. Это можно сравнить с детским восприятием, когда ребенок впервые сталкивается с рисунками на внимательность: например, надо найти семь отличий или одно небольшое. Такие игры вызывали у меня беспокойство, но и развлекали одновременно. В другой раз от меня требовалось «найти для короля выход из лабиринта, в котором он прячется», или показать, «в какую нору пролезть зайцу, чтобы выбраться из леса». Между тем на шестой год визитов к Фюсун застолья в их семье становились для меня все более тягостными. И Фюсун тем вечером это почувствовала.

— Что случилось, Кемаль? Тебе фильм не понравился?

— Нет, понравился.

— Тебе такие фильмы обычно не нравятся, — заметила она осторожно.

— Как раз наоборот, — возразил я и замолчал.

Внимание с её стороны к моей грусти, к моему плохому настроению и к тому, что меня беспокоит, сам факт что она проявила участие за столом, при родителях, было особенным событием, и я смягчился, проронив пару слов одобрения о фильме и Грейс Келли.

— Все же у тебя сегодня очень плохое настроение. Не скрывай, пожалуйста, Кемаль, — просила Фюсун.

— Ладно... В этом доме что-то изменилось, чего-то не хватает, но никак не могу понять чего.

Все тут же переглянулись и рассмеялись.

— Лимон переехал в другую комнату, Кемаль-бей, — добродушно сказала тетя Несибе. — Мы все время удивлялись, как это вы до сих пор не заметили.

— И в самом деле, как я не заметил! А ведь я его очень люблю...

— Мы тоже его любим, — с гордостью произнесла Фюсун. — Я решила его нарисовать, вот клетку и забрала в другую комнату.

— Ты уже начала рисовать? Пожалуйста, покажи.

— Конечно.

Фюсун уже давно не делала рисунки птиц. Она бросила это занятие от хандры.

Мы вошли в дальнюю комнату, и я, раньше, чем самого Лимона, заметил недавно начатый рисунок.

— Феридун больше не приносит фотографий, — призналась Фюсун. — А я решила, чем рисовать с фотографии, лучше брать из жизни.

Её спокойствие и то, что она говорила о Феридуне, словно их отношения остались в невозвратном прошлом, мгновенно вскружило мне голову. Однако я сдержался.

— Хорошо, что ты начала рисунок, Фюсун, красиво выходит, — задумчиво сказал я. — Лимон будет лучшей твоей работой. Говорят, если человек рассказывает о том, что хорошо знает, он добивается больших успехов в искусстве.

— Но реалистичной картинки не выйдет.

— То есть?

— Я не стану рисовать клетку. Лимон будет сидеть перед окном как свободная птица, только что сама прилетевшая.

В ту неделю я был на ужине у Кескинов еще три раза. После еды мы уходили в дальнюю комнату и обсуждали детали рисунка. Лимон без клетки казался счастливее, веселей. Потом говорили о том, чтобы поехать в Париж, в музеи.

Во вторник вечером я, глядя на свободного Лимона, произнес слова, которые заготовил заранее, хотя и волновался, как школьник:

— Милая, пора нам вместе уйти из этого дома, бросить эту жизнь, — прошептал я. — Жизнь коротка, годы проходят, а мы все упрямимся. Теперь пора нам быть вдвоем, уехать отсюда и стать счастливыми. — Фюсун делала вид, будто не слышит меня, но Лимон коротенько просвистел что-то в ответ. — Больше нам нечего бояться, нечего стесняться. Давай мы, ты и я, уйдем из этого дома и будем счастливы где-нибудь в другом месте, в нашем собственном доме, до конца наших дней. Тебе двадцать пять лет, у нас еще полвека жизни, Фюсун. За последние шесть лет мы немало вынесли, чтобы заслужить счастье на предстоящие пятьдесят! Теперь пойдем по жизни вдвоем. Хватит противиться, мы оба долго упрямились.