Когда французская гвардия предприняла нападение на наш левый фланг, или, по крайней мере, заметно было у неприятеля движение, я был послан Дохтуровым к Кутузову с донесением и, вместе с тем, просить подкрепления. Князь, выслушав, встал со скамейки и велел мне скакать к Раевскому и сказать ему, чтобы он употребил все усилие собрать, что может, и подкрепить Дмитрия Сергеевича. Обратившись, он заметил Раевского, сидящего среди его свиты на пне:

«А, да вот он, — и, сделав несколько шагов к нему (Раевский подошел), продолжал: — Послушайте, что он говорит (указывая на меня). Ради Бога, соберите, что у вас только осталось, и летите туда».

На возражение Раевского, «что у него ничего не осталось в массе и все перебито», Кутузов убеждал его еще, и тогда Раевский сел на лошадь, послал своих окружающих собирать кучки, оставшиеся от полков, и направлять их налево, и, обратившись ко мне, продолжал:

«Скажите Дмитрию Сергеевичу, что сколько соберу, всех приведу. Не знаю, однако же, послужит ли это к чему».

Возвратившись к Дохтурову, я нашел его на барабане; возле него сидел на земле начальник артиллерии 2-й армии барон Левенштерн; ядра и гранаты осыпали его. Отдав ему отчет в поручении, он сказал:

«Да уже теперь, кажется, не нужно; французы что-то остановились…»

Сколько живо и ясно пред памятью моей предстал Бородинский день, столько же смешанно, туманно, как томительный сон, припоминаю себе первые дни отступления. Бесконечный ряд повозок, заваленных ранеными, огромная нить артиллерии, вышедшей из соразмерности с остатками армии, отдельные люди разных воротников, отыскивавшие свои полки, какое-то общее уныние после обманутых надежд, оглушенные после такого громового дня, отупление после таких потрясающих и торжественных ощущений; все это вместе навело на меня какое-то онемение всех чувств, почти бессмысленность.

Незавидна в подобные дни судьба главнокомандующего, к тому же обязанного скрывать под личиною бесстрастия все в душе его происходящее! Кутузов между Бородином и Москвою должен был выстрадать века целые.

Фили. Сдача Москвы французам

В присутствии окружающих его генералов спросил он меня, какова мне кажется позиция? Почтительно отвечал я, что по одному взгляду невозможно судить положительно о месте, назначаемом для шестидесяти или более тысяч человек, но что весьма заметные в нем недостатки допускают мысль о невозможности на нем удержаться.

Князь Кутузов взял меня за руку, ощупал пульс и сказал: «Здоров ли ты?» Подобный вопрос оправдывает сделанное с некоторой живостью возражение. Я сказал, что драться на нем он не будет или будет разбит непременно.

Ни один из генералов не сказал своего мнения, хотя немногие могли догадываться, что князь Кутузов никакой нужды в том не имеет, желая только показать решительное намерение защищать Москву, совершенно о том не помышляя.

Князь Кутузов решил, наконец, вопрос своей властью, высказав свое твердое желание отступать. Когда я увидел, что решение сдать Москву без боя принято до военного совета, что мнение, высказанное генералами, не заносилось даже в протокол и, что на совет не был приглашен московский генерал-губернатор граф Ростопчин, тогда, как его уверяли еще в тот день утром, что столицу будут защищать до последней крайности, то я решил уехать из совета. Приехав домой, я записал прежде всего то, что было принято на совете, в результате которого было разорено, быть может совершенно напрасно, столько семей.

Говоря о князе Кутузове, Беннигсен, известный своим хладнокровием, выходил из себя и краснел несколько раз от злобы. Вот собственные его слова:

«Кутузов одарен был чрезвычайным природным умом, но не имел ни малейшего понятия о военном искусстве, я его знал очень хорошо, потому что знакомство наше продолжалось сорок три года. Он ничего не читал и совсем не умел писать, что я могу засвидетельствовать множеством ничтожных записок его жене моей, в то время, когда мы жили вместе в Вильне; стыдно их читать: он был не сведущ в географии и не имел ни малейшей совести, но был великий царедворец. […]

Я предлагал в военном совете, собранном в деревне Филях

1 сентября, идти на неприятеля и напасть на него для того, чтобы Наполеон отрядил два корпуса, один вице-короля италианского, чтобы обойти нас справа, а другой, — чтобы отрезать нас с левой стороны. Французская армия, ослабленная множеством беглых, число коих, как я узнал после, простиралось до шестидесяти тысяч, была бы неминуемо разбита, а два корпуса, отряженные с той целью, чтобы нас обойти, были бы сами отрезаны».

Тарутинский маневр

2 сентября наступил для Москвы в продолжение веков, и для Кутузова на пределах жизни, самый страшный их день. Кутузов оставлял Москву на жертву ослепленному завоевателю, на его гибель, и сам в слепоте человечества, в глубокой горести, не видел парящего над собою гения России, с венком бессмертия за подвиг великой решимости. Конечно, легче было, уступая общему порыву, дать под Москвой сражение и погибнуть с нею вместе. И тут была слава!

Длинный переход от Кулакова до Подольска продолжался в течение целого дня. Будучи отправлен к Милорадовичу, я догнал главную квартиру на привале, под вечер, уже в деревне Ломе. Первый раз зарево Москвы было нам так видно; Кутузов сидел и пил чай, окруженный мужиками, с которыми говорил.

Он давал им наставления, и когда с ужасом говорили они о пылающей Москве, то, ударив себя по шапке, сказал:

«Жалко, это правда, но подождите, я ему голову проломаю».

Кутузов на другой день старался собрать усталых и, не дожидаясь более одних суток, перешел в Красную Пахру, на среднюю Калужскую дорогу, где начинается целый ряд достопамятнейших событий кампании сей. В Пахре главная квартира была несколько дней; тут расстался с армией Барклай-де-Толли, на место которого назначен был Тормасов.

Всякий день, просыпаясь, Кутузов спрашивал: