Перед Можайском, при селе Бородине, новый главнокомандующий решился дать генеральное сражение. Он не был побуждаем к тому собственным убеждением, но считал необходимым принести эту жертву общему мнению.

Еще только несколько переходов, и мы достигли села Бородина, выгодное положение которого способствовало исполнению цели князя, а посредством редутов и батарей по всей линии позиция была еще больше укреплена.

23 августа армия заняла эти позиции и встала в боевом порядке; все роды оружия заняли указанные места. […]

Когда князь проезжал по фронту армии, все приветствовали его громким «ура!». Случилось, что на правом фланге князь на минуту задержался, осматривая позицию, вдруг высоко над нами взвился орел и начал делать круги над нашими головами. Князь заметил его первый, обнажил голову и воскликнул: «Ура!» Свита, которая увидела в чудесном появлении царя птиц благоприятное предзнаменование, восторженно вторила князю.

После выбора позиции рассуждаемо было, в случае отступления, куда идти.

Были голоса, которые тогда еще говорили, что нужно идти по направлению на Калугу, дабы перенести туда театр войны в том предположении, что и Наполеон оставит Московскую дорогу и не пойдет более на Москву, а следить будет за армиею через Верею; но Кутузов отвечал: «Пусть идет на Москву».

С вершин укрепленных и неукрепленных высот бородинские солдаты как простые зрители (я говорю о правом крыле, где сам находился) и офицеры увидели наконец приближение всей французской армии. Три огромных клуба пыли, пронзенные лучами склонявшегося солнца, светлели в воздухе, три стальные реки текли почти в ровном между собой расстоянии. На полянах пестрели люди; над перелесками, немного превышавшими рост человека, сверкала железная щетина штыков. Русское солнце играло на гранях иноземной стали. Все это шло скоро, но мерно. […]

Когда все силы неприятельской армии выяснились, заревел редут Шевардинский, ожили овраги и кустарники на правом берегу Колочи и пули засновали со свистом в уровень человека, ядра и гранаты стали описывать дуги над головами наступающей армии. […]

Перед центром правого крыла большой русской линии, у подножия вооруженных высот, немного левее (если посмотреть от Москвы) от села Бородина разъезжал кто-то на маленькой бодрой лошадке (небольшом гнедом клепере), из-под фуражки его, сплюснутой на голове, выбивались пряди белых волос. Шарф повешен по-старинному, чрез плечо, на мундирном сюртуке. Ездок был среднего роста, построение тела имел коренное русское: он был дюж, широк в плечах и в это время довольно дороден, особливо в ногах заметен был какой-то отек. За ним ездили два донца, из которых один возил скамеечку.

Прибежав дробной рысью на то место, которое мы указали, генерал (это показывали его эполеты), вероятно, только что окончивший объезд линий, потому что клепер его еще дымился, этот генерал начал сходить с лошади. С каким-то болезненным усилием ступил он сперва на скамеечку, которую проворно подставил ему донец, потом на ней же уселся лицом к Шевардину. Солнце, склонявшееся на вторую половину пути, обдало его своими лучами, и я увидел Михаила Ларионовича Кутузова, нашего нового главнокомандующего.

Правый глаз его был несколько прищурен. Всматриваясь внимательно, вы бы легко заметили, что в нем уже погасла живая точка света. Это следствие раны ужасной, неслыханной, о которой, в свое время, говорили все врачи Европы. Турецкая пуля, ударив близ виска, искосила ось глазную и оставила генерала (одного из прозорливейших полководцев) полузрячим.

Далее, в чертах лица его, овально-продолговатого, особливо если рассматривать его в профиль и преимущественно в подбородке, значительно округленном, находили сходство с очерком лиц фамилии Бурбонов; странное сочетание сходств.

Говоря о нравственных его свойствах, должно сознаться, что он имел обширный ум и отличное образование. Будучи, в одно время, директором 1-го кадетского корпуса и присутствуя на экзамене, он развил такое богатство разнообразных познаний, что все профессора и учителя пришли в изумление.

В кругу своих он был веселонравен, шутлив, даже при самых затруднительных обстоятельствах. К числу прочих талантов его неоспоримо принадлежало искусство говорить. Он рассказывал с таким пленительным мастерством, особливо оживленный присутствием прекрасного пола, что слушатели всякий раз между собой говорили «Можно ли быть любезнее его?» Зная это, я часто всматривался в лицо его, отыскивая, которая бы из черт этого лица могла оправдывать всеобщую молву (распущенную великим Суворовым), молву о его необыкновенной хитрости.

Но посмотрим теперь на него, сидящего на поле Бородинском. Он все еще сидел на своей скамеечке с ногайкою в правой руке, то помахивая ею, то концом ее чертя что-то на песке, а между тем дума полная, высокая, сияла на лице его. Если б не легкое механическое движение правой руки, его можно было бы почесть за изваяние из бронзы: так был он неподвижен, так углублен в свои мысли, лучше сказать, в одну мысль. Бой, начатый передовыми стрелками левого крыла, притих.

С минуту продолжалось молчание по всей линии. Вдруг вздохнуло опять на левом крыле, и этот вздох огласил окрестности. Еще… еще… и все зарокотало. Эта началась тяжба за редут Шевардинский; адвокаты с обеих сторон говорили свои гремящие речи и менялись доказательствами. Кутузов сделался весь внимание. Я видел, как он протягивал вперед голову и вслушивался, вслушивался, иногда наклоняя левое ухо к земле, как будто желая угадать — подается пальба или отступает.

Но вот во всю конскую прыть прискакал адъютант, сказал слово о Багратионе, другое о французах, и Михаиле Ларионовиче, вспрыгнув с места с легкостью молодого человека, закричал: «Лошадь!» — сел, почти не опираясь на скамеечку, и, пока, огромный клуб свившегося над окрестностию дыма поглотил главнокомандующего с его великою думою, в которой развивались уже семена предстоящего сражения.

Солдаты-зрители, стоявшие группами на скате вершин, говорили: «Вот сам Кутузов поехал на левое крыло!»

Теперь вернемся мысленно на противоположную высоту, соседственную с курганом Горецким. Ее легко отыскать у корпуса Дохтурова. Там также есть человек замечательный. Он все на той же маленькой лошадке: все в той же, как мы уже описали, одежде. Он окружен множеством офицеров, которых беспрестанно рассылает с приказаниями. Одни скачут от него, другие к нему. Он спокоен, совершенно спокоен, видит одним глазом, а глядит в оба, хозяйственно распоряжается битвою; иногда весело потирает рука об руку (это его привычка) и по временам разговаривает с окружающими, но чаще молчит и наблюдает. Это Кутузов.