Примерно двести гребенцев вскочили в седло и попытались прорваться сквозь неприятеля. Не больше половины из них сумели доскакать до спешенных пастухов, вооруженных длинными пиками. Чудом прорубиться сквозь них на волю удалось пяти или шести молодцам, остальные все оказались перебиты. Однако основная часть гребенцев продолжала укрываться среди повозок.

— Мы можем поджечь повозки, сухие бревна будут гореть как солома, — предложил Эктей.

— А если двинуться на них «черепахой», — загорелся Корней. — Нам бы только туда ворваться. Возьмем короткие копья и переколем их там со всеми их мечами.

— Бери свою хоругвь и действуй, — разрешил ему Дарник, а сам махнул рукой строиться катафрактам.

— Что же ты делаешь?! — Рядом возник старый липовец-фалерник. — Ты же обещал против словен никогда не воевать?

— Ступай, ступай отсюда! — оттеснил заслуженного бойца десятский арсов.

— Ладно, стойте! — крикнул воеводам князь.

Но останавливать атаку было уже поздно. Выстроенная «черепаха» подносчиков, а чуть поодаль полусотня катафрактов с сотней пешцев пошли вперед. Под прикрытием залпов камнеметов и мечущихся коней они быстро пересекли стрелище, разделявшее войска, и врезались в колонну повозок с бревнами, В промежутках между повозками началась сильная рубка. Некоторые гребенцы опрометчиво взбирались на сами повозки, превращаясь в прекрасные мишени для хазарских лучников. Зато укрытые кожаными доспехами с головы до конских копыт катафракты без помех метали через повозки стрелы, сулицы и топоры.

Корней оказался прав — в узких промежутках короткие пики и лепестковые копья имели превосходство над мечами и секирами. Трубач затрубил сигнал к отходу, но почти все приняли его за сигнал к общей атаке, и вся четырехтысячная громада дарникцев со всех сторон разом навалилась на отчаянно оборонявшихся гребенцев. В какие-то полчаса все было кончено. Уйти почти никому не удалось.

К счастью, теснота сыграла на руку побежденным, многие из них оказались под повозками или под трупами своих товарищей. Когда избиение кончилось, и все тела стали вытаскивать на свободное пространство, обнаружили не меньше полутора сотен живых гребенцев, одни были ранены, другие просто обеспамятовали от сильных ударов по шлемам.

Среди тех, кто сравнительно легко отделался, оказался и сам князь Алёкма. В погнутом шлеме, в княжеском роскошном плаще, рослый, широкоплечий, он предстал перед Дарником, едва держась на ногах и с затуманенным взором. Редкий случай — Рыбья Кровь совсем не представлял, что следует сказать своему обидчику. Торжествовать — не было охоты, гневаться — тем более, отправлять к лекарю — липовцы не поймут, казнить — перед всеми князьями потом не отмоешься.

— Дать коня и отпустить!

— С оружием? — уточнил вожак арсов.

— С оружием.

Все войско молча наблюдало, как Алёкме сунули за пояс трофейный клевец, подсадили на коня, и как он тихо потрусил в сторону Гребня.

Всех пленных гребенцев тоже отпустили, для тяжелораненых дали пятнадцать подвод, забрали только все оружие и доспехи, которые тут же были распределены среди пастухов и подносчиков. Собственные потери хазарского войска составили около сотни убитых и столько же раненых. Но о потерях никто не тужил, всех восхищала ловушка, устроенная для гребенцев князем, и собственная боевая доблесть.

— Зачем просто так отпустил Алёкму? — общую претензию князю выразил воевода-липовец.

— А ты за него хороший выкуп хотел получить?

— Хотя бы и так, все же лучше, чем ничего.

— Тогда бы Алёкма стал несчастным героем, весь Гребень его жалел бы. Сейчас, думаю, никто его не пожалеет.

Дарник хотел добавить, что его цель не выиграть одну битву, а забрать у Алёкмы все княжество, но вовремя удержался. Воеводы с его объяснением и так согласились.

Непонятно было, что делать дальше с груженными бревнами повозками. Князь отправился решать это с самими смердами-переселенцами. Какой-то туповатый хазарский сотский по своему почину пригнал их к месту побоища, и теперь несколько сотен глаз мужчин, женщин и подростков угрюмо смотрели на Дарника.

— Чтобы освободить вас, князь Алёкма потерял всю свою дружину и городское ополчение. Если вы вернетесь, будете в этом виноваты. Земли у Славутича еще плодороднее, чем здешние. Конечно, поначалу вам там придется несладко. Зато вы там станете первыми людьми, и все лучшее через год-два достанется вам. Выбирайте: быть здесь или идти со мной.

Своей речью Рыбья Кровь остался доволен: ну разве можно что-нибудь возразить против таких доводов? Но смерды молчали. Все было ясно.

— Отдать им их телеги! — в раздражении бросил князь.

— А бревна? — спросил Корней, который, как всегда, вертелся рядом.

И бревна, хотел добавить Дарник, но тут же передумал. Бревна хоть какой, да можно было назвать добычей.

— Бревна нам нужней, чем им.

Оставив гребенцам их телеги со скарбом, вновь впрягли в повозки с бревнами лошадей и тронулись дальше. До последнего момента князь был уверен, что хотя бы два десятка гребенских парней увяжутся с ним, не могут не увязаться. Но три сотни переселенцев как стояли возле своих телег и убитых гребенцев, так и остались стоять, дожидаясь, пока хазары уйдут.

Хорошо еще, что хоть собственные сотоварищи ни в чем Дарника не упрекали: ну славно подшутили над гребенцами за их набег на Липов, и ладно.

Чуть отъехав с войском для погребальной церемонии, князь приказал привести к нему липовца-фалерника, сделавшего возмущенное замечание. Того никак не могли найти. Скоро выяснилось, что пропали еще с десяток липовских бойников. Такого еще никогда с Дарником не случалось, чтобы при победе воины сами уходили от него.

— Хочешь, мы догоним их и как следует накажем? — предложил Корней.

— Не надо, — отказался Рыбья Кровь. — А хазарам, если кто спросит, скажи, что я их гонцами отослал в Липов.

Это дезертирство глубоко уязвило князя. Умом он понимал, что, когда счет воинам идет на тысячи, непременно должны быть самые разные настроения и убеждения, но сердце не соглашалось признать, что кто-то его новую победу считает недостойной. Он и фалернику-то хотел все это как следует объяснить: да, воевать с единородцами не годится, но разве они, липовцы, сделали первый выстрел? Расставили детскую ловушку, а гребенские опытные вояки в нее попались да потом не захотели выпустить дурацкие бревна из своих рук. Ведь он, Дарник, дважды предлагал им мировую, а они убили его переговорщика! И вообще, разве можно жалеть мужчин с оружием в руках? Жалейте сколько угодно смердов, женщин и детей, только не бойцов. Правильно когда-то трусоватый юнец Корней вещал: «Ты, князь, выводишь и уничтожаешь самую злую и жестокую людскую поросль, чтобы сделать остальной словенский народ мягче и добрее».

Однако, как бы Дарник перед собой ни оправдывался, осадок в душе оставался. Хуже всего, что впервые в жизни он не знал, что ему делать дальше. Сидя в Липове, по крайней мере, понимал, что летние походы — это всегда какие-то приобретения: славы, казны, новых соратников, большего процветания своему городу, а самым великолепным была собственная свобода действий — могу и так сделать, и эдак. Сейчас, казалось, свободы стало еще больше, вот только потерялся стержень, от которого следовало плясать. Как бы ни были приветливы и послушны хазары, но это чужое племя. Даже если они все заговорят по-словенски, ближе ему от этого не станут. Но и возвращаться к своей прежней липовской жизни, после того как он попробовал и Романии, и Болгарии, и Таврики, было тоже как-то не с руки.