Она не видела проблем с переходом девочки в православие, в особенности потому, что та еще не прошла конфирмацию как лютеранка. В любом случае, принц Генрих держался мнения, что самым большим изменением окажется смена имени. Екатерина уверилась, что само провидение устроило все наилучшим образом в подходящее время для девушки, которую она первоначально предпочла — будто бедная Наталья была не более чем посланной от Бога временной заменой. В таком духе она и написала Гримму:

«Не знаю почему, но с 1767 года я всегда ощущала особую склонность к молодой леди. Обстоятельства, которые, как вы знаете, способны сбить с толку инстинкт, заставили меня предпочесть другую, так как первая в то время была еще слишком молода для брачного соглашения. И разве не оказалось, что сейчас, когда я потеряла Наталью навсегда, это несчастье позволило мне осуществить мое доминирующее намерение? Что все это значит? Вы рассуждаете по-своему, вы скажете, что здесь совпадение, случайность. Вовсе нет! Этого недостаточно для меня, верующего человека: мне нужен некто больший, чем я сама»{646}.

Несмотря на все старания сохранить дело в тайне, к концу мая Джеймс Харрис, тогдашний британский посол в Берлине, полностью одобрил план женитьбы великого князя, о чем доложил лорду Суффолку:

«От принца Генриха за последние две недели прибыло несколько курьеров. Мне сообщили под величайшим секретом, что последний, который прибыл в Потсдам и встретился с королем на дороге, привез от императрицы предложение устроить брак великого князя с княжной Вюртембергской, обещанной в настоящее время наследному принцу Гессен-Дармштадтскому. Уже решено, что Его императорское высочество, путешествующий под предлогом отвлечься от своего горя, или вернется с принцем Генрихе, или немедленно последует за ним в Берлин; что княжна встретится там с ним, и дело тогда будет окончательно определено. Это событие должно произойти в июле или августе. Оперным певцам уже отданы приказы быть наготове»{647}.

Екатерина и Потемкин все еще боролись за разрешение противоречий в своих отношениях, а придворные и дипломаты, как всегда, наблюдали, не в силах понять ситуацию. В начале мая ожидалось, что князь вскоре попросит разрешения оставить двор, дабы заняться своими обязанностями в качестве генерал-губернатора Новороссии, и что его просьба будет удовлетворена. Разочарование поведением Потемкина очевидно из письма, которое Екатеринаы написала ему в этом месяце:

«Я верю, что ты любишь меня, хотя очень часто нет признаков любви в том, что ты говоришь. Верю, потому что я совестлива и справедлива. Я не сужу людей по их словам, когда вижу, что они расходятся со здравым смыслом. Ты пишешь в прошедшем времени: «был, были». И все-таки все мои действия сводились к стараниям установить гармонию в настоящем времени. Кто еще хочет мира и спокойствия, если не я? Ныне я слышу, что ты был счастлив тем, как все складывалось раньше, а теперь, похоже, тебе этого недостаточно. Но Бог велит прощать, и я не упрекаю тебя. Я справедлива к тебе и хочу сказать то, чего ты еще не слышал: хотя ты сильно оскорбил меня и бесконечно досаждал мне, я не могу испытывать к тебе ненависть, и думаю, что раз я пишу это письмо, а ты в нормальном состоянии, — все более или менее так, как было раньше. Если бы только ты оставался в рамках, если бы сохранял здравый ум, ты бы действительно не пожалел, дорогой друг, душа моя. Ты знаешь чувствительность моего сердца»{648}.

Потемкин по-прежнему время от времени был очень раздражительным с Екатериной, а она оставалась в убеждении, что если только он успокоится, все разрешится. Потемкину было необычайно трудно принимать то, что Екатерина никогда не забывала о своем положении императрицы и что он — ее подданный. Она, когда считала это необходимым, проявляла свою имперскую власть, как однозначно сделала в случае, который вызвал его гнев. И вот его ответ ей:

«Распекала меня вчера без причины весь день. Слава Богу, у тебя нашлась одна зацепка и сегодня. Я написал письмо, которое расстроило тебя. Но если ты задумаешься на миг о предмете, не заводясь, то увидишь, что твое письмо — суть письмо императрицы подданному, который обидел ее глупостью, прихотливостью и отсутствием здравого суждения. Сия императрица, как подобает, наказала подданного, обидевшего ее. Но она не должна забывать, что этот подданный часто рисковал своей жизнью, что являлось его долгом у нее на службе»{649}.

По мнению Екатерины, это Потемкин постоянно затевал ссоры, а она заливала маслом волнующиеся воды. Как-то в мае или июне Потемкин попросил ее уволить Завадовского. Она отказалась, ответив, что ее репутация сильно пострадает, если она согласится на его просьбу, и что разногласия между нею и Потемкиным с большой вероятностью окрепнут{650}. Она добавила, что в любом случае несправедливо будет таким образом обойтись с Завадовским. Екатерина также ужасно разозлилась, поняв, что Потемкин обсуждает сложности их отношений с посторонними людьми — чего она, по ее словам, никогда не делала. Она заключила, сделав на этом ударение, что не изгоняет его из своей комнаты или откуда-либо еще (несмотря на подразумевающиеся набеги Завадовского в качестве любовника). Чувствительность Потемкина в это время была такова, что если Екатерина была чем-нибудь занята и поэтому не могла уделить ему полного внимания, когда он являлся, он считал, что нежелателен или что его появление стесняет ее.

А тем временем собаки Екатерины продолжали дарить ей моменты отдыха. Она описала Гримму шалости пятимесячного щенка из многочисленной семьи Сэра Тома Андерсона: «Она уже рвет все, что находит, бросается и кусает за ноги тех, кто входит в мою комнату, охотится на птиц, мух, оленей и любых других животных в четыре раза крупнее нее самой и создает больше шума, чем все ее братья, сестры, тетя, отец, мать, дедушка и прадедушка вместе взятые»{651}. В том же письме она сообщает Гримму, что находится