Дно озера было усыпано камешками. Сантэн набрала их в пригоршни и поднесла к солнечному свету; это доставляло ей необыкновенное удовольствие: камни были необычны и прекрасны. Среди них попадались радужные агаты, обточенные водой и гладкие, как яйцо ласточки; нежно-голубые сардониксы с красными, розовыми или желтыми прожилками; светло-коричневая яшма и сердолик всевозможных оттенков; наконец, блестящий черный оникс и золотисто-переливчатый тигровый глаз.

— Я сделаю для Х’ани ожерелье. Подарок в благодарность за Шасу.

И она начала собирать самые красивые камни интересной и необычной формы.

Для ожерелья нужен центральный камень, решила она и стала вытаскивать горсти камней, промывать их в горячей зеленой воде, потом рассматривать на солнце, пока не нашла в точности то, что искала.

Это был бесцветный камень, прозрачный, как вода, но, когда на него падал солнечный свет, в нем вспыхивала плененная радуга, внутренний огонь всех цветов спектра. Сантэн провела в воде долгий ленивый час, медленно поворачивая камень в луче света, заставляя его сверкать и вспыхивать, с радостью всматриваясь в его глубины, глядя, как он взрывается каскадами света. Камень небольшой, величиной со спелый плод монгонго, но симметричный, многогранный. Этот кристалл прекрасно подходит для центрального места в ожерелье.

Ожерелье для Х’ани Сантэн подбирала с бесконечным старанием, проводя за этим занятием много часов, пока Шаса сосал ее грудь. Она составляла и переставляла собранные камни, пока не нашла последовательность, которая ей особенно понравилась. Но она была не совсем довольна: бесцветный центральный камень, такой сверкающий, такой правильной формы, делал все остальные разноцветные камни тусклыми и неинтересными.

Тем не менее она попробовала нанизать камни на нить и сразу столкнулась с трудностью.

Всего один или два оказались достаточно податливыми, чтобы без особых усилий проделать в них отверстия костяным буравчиком. Другие были либо слишком хрупкими и трескались, либо такими твердыми, что вообще не поддавались. Это в особенности касалось бесцветного прозрачного камня, который сопротивлялся любым попыткам Сантэн просверлить в нем дырку. Она сломала несколько костяных буравчиков, а на нем не осталось и следа.

Она обратилась за помощью к О’ва, и, едва он понял, над чем она трудится, его охватил мальчишеский энтузиазм. Они экспериментировали и десятки раз терпели поражение, пока, наконец, не разработали способ прикреплять самые твердые камни к бечевке из плетеной сансевьеры смолой акации. Сантэн начала собирать ожерелье и едва не свела О’ва с ума: одну за другой она отвергла пятьдесят бечевок из растения.

— Эта слишком толстая, — говорила она. — Эта недостаточно прочная.

О’ва, который при изготовлении собственных орудий тоже стремился к идеалу, отнесся к задаче очень серьезно.

В конце концов, отрезав лоскут от юбки Сантэн, они вытянули из него несколько нитей и переплели их с жгутиками из волокон; только тогда получилась тонкая и крепкая жилка, устроившая обоих.

Когда ожерелье было, наконец, готово, О’ва был так доволен, словно придумал и осуществил этот план в одиночку. Получилось нечто вроде колье, собранного из драгоценных камней, которое лежало на груди, подобно удивительной мозаике с крупным кристаллом посередине, в окружении радужных агатов, сердоликов и бериллов. Сантэн была довольна.

— Получилось лучше, чем я рассчитывала, — сказала она О’ва по-французски, подняв ожерелье и поворачивая его так, чтобы оно ловило солнце. — Конечно, не так хорошо, как у мсье Картье, — она вспомнила подарок, который отец поднес матери в день свадьбы — ей разрешалось надевать его в дни рождения, — но неплохо для первого опыта дикарки в дикой земле.

Вручение ожерелья превратили в небольшую церемонию. Х’ани сияла, как маленький янтарный гном, когда Сантэн благодарила ее, образцовую бабушку и лучшую повитуху из всех женщин племени сан. Но когда ожерелье надели на шею старухе, оно показалось слишком большим и тяжелым для хрупкого сморщенного тела.

— Ну, старик, ты гордишься своим ножом, но что он по сравнению с этим? — сказала Х’ани мужу, любовно поглаживая ожерелье. — Это истинный дар. Только посмотри! Теперь я ношу на шее луну и звезды.

Она отказалась снимать украшение. Оно било ее по груди, когда Х’ани орудовала палкой для копания или наклонялась, чтобы подобрать плоды монгонго. Когда она работала у костра, ожерелье висело меж ее пустых отвислых грудей. Даже ночью, когда Х’ани спала, положив голову на собственное голое плечо, Сантэн смотрела на нее и из своего шалаша видела, как блестит у той на груди ожерелье; оно словно пригибало маленькое хрупкое тело к земле.

* * *

Когда Сантэн закончила работу над ожерельем и ее силы полностью восстановились после рождения ребенка, дни стали казаться ей чересчур длинными, а скалистые утесы, окружавшие долину, — напоминать высокие стены тюрьмы, которые не пускают на свободу.

Каждодневные заботы были теперь невелики. Шаса спал у нее на коленях или, пока она собирала орехи в роще или помогала Х’ани носить хворост для костра, был привязан к спине.

Иногда Сантэн охватывала черная тоска; тогда даже невинная болтовня Х’ани раздражала ее и она уходила с ребенком. Хотя он почти все время спал, она держала его на коленях и разговаривала с ним по-французски или по-английски. Рассказывала о его отце и о шато, о Нюаже, Анне и генерале Кортни, и эти имена и воспоминания вызывали у нее глубокую и неопределенную грусть. Иногда по ночам, когда Сантэн не могла уснуть, она лежала и мысленно слушала музыку: мелодии из «Аиды» или песни, которые пели на полях Морт-Омма крестьяне во время сбора винограда и изготовления вина.

Так проходили месяцы, и в пустыне сменялись времена года. Расцвели и снова принесли плоды деревья монгонго, а однажды Шаса встал на четвереньки и к всеобщей радости отправился впервые исследовать долину. Но настроение Сантэн менялось резче, чем времена года; радость, которую приносил Шаса, и удовлетворение от общения со стариками сменялись мрачными периодами, когда она чувствовала себя в долине пленницей.

«Они пришли сюда умирать, — поняла Сантэн, наблюдая, как устанавливается обыденная жизнь стариков, — но я не хочу умирать, я хочу жить, жить!»

Х’ани проницательно наблюдала за ней, пока не поняла, что происходит, и тогда сказала О’ва:

— Завтра мы с Нэм Дитя выйдем из долины.

— Зачем, старуха? — удивился О’ва.

Он был вполне доволен и не думал уходить.

— Нам нужны лечебные травы и перемена пищи.

— Это не причина, чтобы навлечь на себя гнев стражей туннеля.

— Мы пойдем в прохладе рассвета, когда пчелы сонные, и вернемся поздно вечером. К тому же стражи приняли нас.

О’ва продолжал ворчать, но Х’ани оборвала его возражения:

— Это необходимо, старый дедушка. Есть вещи, которых мужчины не понимают.

Как и предполагала Х’ани, ожидание ухода из долины взбудоражило и обрадовало Сантэн. Она разбудила Х’ани задолго до намеченного часа. Они тихо прошли по туннелю с пчелами, и Сантэн с привязанным к спине сыном, с сумкой через плечо пробежала по узкой долине и вышла в бесконечные просторы пустыни, как школьница, отпущенная с уроков. Ее хорошее настроение держалось все утро, они с Х’ани беспечно болтали, идя по лесу, отыскивая и выкапывая коренья, которые Х’ани считала нужными.