К этой Горациевой трудности прибавим мы более пространно также и две следующие. Одна из них такова: как это оказалось возможным, что Гомер, появившийся раньше, был неподражаемым Героическим Поэтом, тогда как Трагедия, появившаяся позже, имела столь грубые начатки, как каждый знает и как более подробно мы увидим это здесь ниже? Вторая – каким образом Гомер, появившийся раньше всех Философий и всех Поэтических и Критических Искусств, оказывается самым возвышенным из всех самых возвышенных Поэтов, – какими являются Поэты Героические, – тогда как после, когда уже были открыты и Философии, и Поэтические и Критические Искусства, не было ни одного поэта, который мог бы даже отдаленно сравняться с ним?

Но все же, оставив в стороне эти две наши трудности, одна лишь трудность, указанная Горацием, в сопоставлении с тем, что мы сказали о Новой Комедии, должна была бы принудить Патрицци, Скалигера, Кастельветро и других видных учителей Поэтики исследовать причину такого отличия Гомера от других позднейших поэтов.

Эта причина может быть найдена только в том происхождении Поэзии, которое мы открыли выше в книге «О Поэтической Мудрости», и следовательно, в открытии Поэтических Характеров, единственно заключающих в себе всю сущность этой Поэзии. Ведь Новая Комедия показывает портреты современных нам человеческих нравов; над такими нравами размышляла Сократическая Философия, а потому на основании ее общих максим о Человеческой Морали Греческие Поэты могли (они были глубоко учены в этой философии, например Менандр, по сравнению с которым Латиняне называли Теренция «полу-Менандром»), могли, говорю я, изобретать некоторые блестящие образцы вымышленных людей, блеск и сияние которых может разбудить народ, так как он настолько же восприимчив к сильным примерам, насколько неспособен научиться на рациональных максимах. Древняя Комедия брала истинных субъектов и выводила их такими, какими они были: так, например, злобный Аристофан вывел на сцене добрейшего Сократа и тем уничтожил его. Трагедия же выводит на сцену ненависть, презрение, гнев, героическую месть – следствия возвышенной природы; из них естественно вытекают страсти, язык и действия, носящие характер свирепости, суровости, жестокости, одетые удивлением; и все это в высшей степени согласовано одно с другим и единообразно в своих субъектах. Такую работу Греки могли произвести только в свои Героические времена, в конце которых должен был появиться Гомер. Это доказывается следующим положением Метафизической Критики: Мифы, которые при своем возникновении были вполне точными и сообразными, дошли до Гомера искаженными и испорченными, что можно было наблюдать во всей разобранной выше книге «О Поэтической Мудрости»[227]{548}{549}; все эти Мифы первоначально были истинными историями, постепенно изменявшимися и портившимися, и в конце концов дошедшими до Гомера в таком испорченном виде. Поэтому Гомера следует поместить в третий век Героических Поэтов: первый век изобрел эти мифы как истинные рассказы, – таково первоначальное и собственное значение слова μύθος, которое сами Греки определяли как «истинный рассказ»; во второй век Поэты изменили и испортили Мифы; наконец, третий век, век Гомера, эти испорченные Мифы получил.

Но вернемся к нашей теме. По причине, указанной нами для такого явления, Аристотель в «Поэтике»{550} говорит, что поэтическую ложь изобрел один лишь Гомер: ведь его поэтические характеры, несравнимые в своем возвышенном единстве (чему удивляется Гораций), были фантастическими родовыми понятиями, как мы их определили выше в «Поэтической Метафизике»; с этими поэтическими характерами греческие народы связывали все разнообразные частности, относящиеся к каждому из этих родовых понятий. Например, с Ахиллом, главным персонажем «Илиады», они связывали все свойства Героической Доблести и все чувства и нравы, вытекающие из таких свойств его природы, а именно: обидчивость, щепетильность, склонность к гневу, непримиримость, буйство, которое все свое право полагает в силе, – именно такие свойства собрал Гораций для описания характера Ахилла; а с Улиссом, главным персонажем «Одиссеи», они связывали все свойства Героической Мудрости, т. е. предусмотрительность, терпеливость, притворство, двуличность, склонность к обману, всегдашнюю защиту точного значения слов при безразличии к действиям, чтобы другие сами впадали в ошибки и сами себя обманывали. И обоим этим характерам они приписывали действия, подобающие каждому из этих двух поэтических родов, особенно шумные, которые могли бы побудить и заставить еще глупых и вялых Греков заметить их и относить их к двум поэтическим родам. Поскольку два такие характера создавала вся Нация, постольку они не могли быть созданы иначе, как естественно целостными; в этой целостности, соответствующей здравому смыслу целой Нации, и заключается целостность гармонии, т. е. красоты и прелести Мифа. А так как они были созданы чрезвычайно сильной способностью воображения, то они не могли быть созданы иначе, как возвышенными. От этого остались в Поэзии два следующие вечные свойства: одно из них заключается в том, что поэтически-возвышенное всегда должно быть едино с народным; второе – в том, что те народы, которые первоначально сами выработали эти героические характеры, теперь обращают внимание на человеческие нравы только по поводу шумных характеров, являющихся самыми блестящими образцами.

С таким положением дел следует сопоставить следующие Философские доказательства. I. Во-первых, то, о чем мы говорили выше в Аксиомах{551}: что люди естественно склонны сохранять воспоминания о тех порядках и тех законах, которые удерживают их в обществе. II. Ту истину, которую понял Лодовико Кастельветро: что сначала должна зародиться История, а потом – Поэзия (так как История – это простое изъяснение истины, а Поэзия – кроме того, еще и подражание); Кастельветро, человек чрезвычайно остроумный, не умел воспользоваться этой истиной для открытия истинных Оснований Поэзии путем сопоставления ее со следующим философским доказательством, которое мы здесь выставляем в качестве. III. Поскольку Поэты несомненно существовали прежде простонародных Историков, постольку первая История должна была быть Поэтической. IV Мифы при своем возникновении были истинными и строгими рассказами (поэтому μῦβος – «сказание» – определяли как «истинный рассказ», о чем мы многократно говорили выше); они зарождались первоначально по большей части грубыми, а потому позже становились несоответствующими, затем они изменялись и вследствие этого становились неправдоподобными, потом – темными, а отсюда и соблазнительными, и, наконец, невероятными: таковы семь Источников трудности Мифов, которые легко можно встретить во всей II Книге{552}. V И, как было показано в той же Книге, такими искаженными и испорченными дошли эти Мифы до Гомера[228]. VI. Поэтические характеры, в которых заключается вся сущность Мифов, возникли из потребности природы, неспособной абстрагировать формы и свойства от предметов; следовательно, они были способом мышления для целых народов, поставленных перед такой природной потребностью, а это происходило во времена их наибольшего варварства; неизменное свойство этих мифов – всегда расширять частные идеи: об этом у нас есть прекрасное место из «Этики» Аристотеля, где он говорит, что люди недалекие из каждой частности делают максиму{553}; в этих словах должна заключаться причина того, почему человеческое сознание, – а оно бесконечно, – будучи стеснено сильными чувствами, может проявить свою почти что божественную природу только в том, чтобы расширять посредством фантазии такие частности; поэтому же, может быть, у греческих, а равно и у латинских Поэтов образы как Богов, так и Героев всегда превосходили размеры человека; а во времена вернувшегося варварства живописные изображения, в особенности Бога-Отца, Иисуса Христа, Девы Марии, были чрезмерно велики. VII. Так как у варваров отсутствует рефлексия, которая при плохом пользовании ею становится матерью лжи, то первые Латинские Героические Поэты воспевали истинные Истории, т. е. Римские войны; и во времена вернувшегося варварства вследствие такой его природы тогдашние Латинские Поэты не воспевали ничего другого, кроме Историй: таковы Гунтерус, Гульельмо Пульезе и др.; и авторы Романсов тех времен думали, что пишут истинные Истории; поэтому же Боярдо и Ариосто, появившиеся в просвещенные Философией времена, заимствовали персонажи своих Поэм из Истории Турпина, архиепископа Парижского. Под влиянием той же самой природы варварства, которое из-за недостатка рефлексии неспособно выдумывать, почему оно и было естественно искренним, откровенным, правдивым, благородным и великодушным, – под влиянием всего этого сам Данте, хоть он и был очень сведущ в самой высокой Тайной Науке, выводит в своей «Комедии» Истинные Лица и Истинные Деяния умерших. Поэтому он и назвал свою Поэму «Комедией», – ибо такова была Древняя Комедия Греков, которая, как мы выше сказали, выводила на сцену действительно существовавшие лица. В этом Данте был похож на Гомера «Илиады», которую Дионисий Лонгин называет целиком Драматической, т. е. репрезентативной, тогда как «Одиссея» целиком повествовательна{554}. Также и Франческо Петрарка, несмотря на свою необыкновенную ученость, все же по-латыни воспевал Вторую Пуническую Войну, а «Триумфы» его, написанные по-тоскански и носящие героический оттенок, – это всего только Собрание Историй. И здесь зарождается блестящее доказательство того, что первые Мифы были Историями: ведь Сатира говорила плохое о лицах не только живых, но даже наиболее известных, Трагедия избирала в качестве своего предмета Персонажи Поэтической Истории, Древняя Комедия выводила на сцену знаменитые живые Персонажи, Новая Комедия, зародившаяся во времена наиболее развитой рефлексии, в конце концов изобретала Персонажи совершенно наново; совершенно так же на итальянском языке Новая Комедия воскресла только тогда, когда начался поразительно ученый шестнадцатый Век. Ни у Греков, ни у Латинян никогда не был изобретен наново такой персонаж, который стал бы главным субъектом трагедии. Вкус простонародья серьезно подтверждает нам это тем, что он не желает Музыкальных Драм с трагическими сюжетами, если они не заимствованы из Истории; и в то же время он принимает вымышленные сюжеты Комедий, так как они носят характер личный, а потому и неизвестный, и простонародье легко верит их истинности. VIII. Бели такими были Поэтические Характеры, то их поэтические аллегории необходимо и единообразно должны были заключать в себе исторические значения из первых времен Греции, как это было доказано выше всей Поэтической Мудростью. IX. Такие Истории должны были естественно сохраняться в воспоминаниях Общины народов – согласно первому только что упомянутому философскому доказательству: как бы Дети наций, народы должны были обладать поразительно сильной памятью. И это не без божественной предусмотрительности, так как до времен Гомера и даже некоторое время после него не были еще изобретены Простонародные Письмена, как мы это многократно слышали выше от Иосифа Флавия против Апиона. При такой человеческой необходимости народы, которые почти целиком были телом и почти совершенно лишены были рефлексии, обладали чрезвычайно живыми чувствами для ощущения частностей, сильной фантазией для восприятия и расширения последних, острым умом для сведения их к соответствующим фантастическим родам и крепкой памятью для их удержания: эти способности, правда, принадлежат сознанию, но все они корнями своими уходят в тело и от тела берут свою силу. Поэтому память – то же самое, что фантазия, почему она и называется memoria у Латинян; так, например, у Теренция мы находим memorabile в смысле вещи, которую можно вообразить себе; Латиняне обычно говорили comminisci вместо «выдумать», что характерно для фантазии, – отсюда commentum, т. е. выдумка[229]{555}. С другой стороны, «фантазия» по-итальянски значит также и ingegno («гений», «ум»): так, во времена вернувшегося варварства говорили uomo fantastico – «человек с фантазией» вместо uomo d’ingegno – «умный» или «талантливый человек»; таким был Кола ди Риенцо, по словам современного автора, написавшего его «Жизнь». Таким образом, нужно различать следующие три вида: память, поскольку она сохраняет вещи, фантазию, поскольку она изменяет вещи и подражает им, ум, поскольку он переворачивает их и располагает в некотором соответствии и порядке; поэтому Поэты-Теологи называли Память матерью Муз. X. Следовательно, Поэты должны были быть первыми Историками Наций; именно здесь Кастельветро не сумел воспользоваться своими собственными словами для того, чтобы открыть истинные Основания Поэзии: и он и все другие, размышлявшие на эту тему, начиная с Аристотеля и Платона, могли легко заметить, что у всех Языческих Историй – мифические начала, как мы предположили в Аксиомах и доказали в книге «О Поэтической Мудрости». XI. Смысл Поэзии доказывает, что никому невозможно стать одинаково возвышенным Поэтом и Метафизиком: ведь Метафизика абстрагирует сознание от чувств, а Поэтическая Способность должна погрузить все сознание в чувства; Метафизика возвышается до универсалий, а Поэтическая Способность должна углубиться в частности. XII. В силу выставленной выше Аксиомы{556}: в каждой Способности может преуспеть при помощи техники тот, кто не склонен к ней по природе, но в Поэзии совершенно невозможно тому, кто не склонен по природе, преуспеть при помощи техники, – в силу этого Искусства Поэтики и Искусства Критики служат только для того, чтобы воспитать талант, но не могут сделать его великим, так как утонченность – это малая добродетель, а величие по самой своей природе пренебрегает всем малым: великий разрушительный поток не может не нести с собою мутную воду и не переворачивать камни и стволы своим стремительным течением; поэтому так называемые «низкие вещи» столь часто встречаются у Гомера. XIII. Но из этого не следует, что Гомер перестает быть Отцом и Царем всех возвышенных Поэтов. XTV. Так как мы слышали, что Аристотель считает недостижимой ложь Гомера; и совершенно также Гораций считает неподражаемыми его характеры. XV. Гомер возвышен, как никто, в поэтических сентенциях (как мы показали в «Короллариях о Героической Природе», в Книге II), которые должны быть представлениями об истинных страстях или же силою огненной фантазии должны быть созданы такими, чтобы мы чувствовали их истинность; для этого они должны быть индивидуализированы в тех, кто их чувствует; поэтому мы и определили выше, что житейские максимы, поскольку они всеобщи, являются сентенциями Философов, а рефлексия о страстях принадлежит ложным и холодным Поэтам. XVI. Поэтические сравнения с вещами дикими и лесными, как мы выше отметили, совершенно несравненны у Гомера. XVII. Свирепость Гомеровых битв и смертей, как мы видели выше, составляет все поразительное величие «Илиады». XVIII. Однако такие сентенции, такие сравнения, такие описания, как мы доказали выше, не могли быть естественными у спокойного, образованного и кроткого Философа. XIX. Нравы Гомеровых Героев – это нравы детей – по легкомыслию ума, женщин – по силе фантазии, неистовых юношей – по пламенному кипению гнева, как это было показано выше: следовательно, невозможно было Философу выдумать их с такою естественностью и так удачно. XX. Глупости и несообразности (как это было здесь выше доказано) являются следствием бессилия выразить себя при крайней бедности языка, когда греческие народы вырабатывали еще свой язык в период его становления. XXI. Даже если бы у Гомера и были самые возвышенные мистерии Тайной Мудрости (чего на самом деле нет, как мы доказали в книге «О Поэтической Мудрости»), то все же так, как они звучат, они не могли быть представлениями ума ясного, придерживающегося порядка, и серьезного, какой подобает Философу. XXII. Поэтическая Речь, как мы видели выше в Книге II, в главе «О Происхождении Языков», была речью посредством подобий, образов, сравнений, порожденной бедностью родовых и видовых понятий, которые необходимы для правильного определения вещей: следовательно, эта речь была порождена природной необходимостью, общей для целых народов. XXIII. Вследствие природной необходимости (как уже было сказано в Книге II) первые нации говорили героическим стихом; также и здесь следует удивляться Провидению: в то время, когда еще не были изобретены буквы Простонародного Письма, нации говорили в стихах, которые метрами и ритмами помогают памяти наиболее легко сохранить их Семейную и Гражданскую Историю. XXIV. Такие Мифы, такие сентенции, такие нравы, такой язык, такие стихи назывались героическими; они процветали в те времена, в которые История собрала нам Героев (как это было полностью показано выше в Книге «О Поэтической Мудрости»). XXV. Итак, все вышеперечисленное было свойственно целым народам, и следовательно, оно было общим для каждого отдельного человека в этих народах[230]. XXVI. Однако так как из этой природы вытекали все перечисленные выше свойства, которые сделали Гомера величайшим из Поэтов, то мы отрицали, что Гомер был Философом. XXVII. Кроме того, мы доказали выше, в Книге «О Поэтической Мудрости», что смысл Тайной Мудрости был вложен в Гомеровы Мифы Философами, появившимися позднее. XXVIII. Но так как Тайная Мудрость может принадлежать лишь немногим отдельным людям, то гармония поэтических героических характеров (в чем заключается вся сущность Героических Мифов) не может быть теперь достигнута людьми, как бы они ни были сведущи в Философии и в Искусствах Поэтики и Критики; именно ради этой гармонии Аристотель прославляет Гомера, как недостижимого в своей лжи; то же самое говорит Гораций, признавая неподражаемость его характеров.