Олимпий присматривался к тому, как действует рука Антония — легко ли сгибается? Хорошо ли функционирует?

Но пусть помогут ему боги, если он решится прямо спросить!

— Ты прекрасно сделал свою работу, Олимпий, — промолвила я, решив опередить события. — Рука триумвира совсем зажила.

Олимпий сердито глянул на меня. Только в семейном кругу нам позволено смущать друг друга, угадывая мысли — и раскрывая их.

— Я и сам вижу, — сказал он.

— Ты спас мою руку, ты истинный чудотворец! — воскликнул Антоний и помахал кистью, не утрудившись положить хлеб. — Да она запросто могла отвалиться, раз — и все! — заявил он широко раскрывшему глаза Александру. — Но Олимпий приладил к ней волшебную трубку, и весь яд вытек наружу.

— Не может быть, — удивился Цезарион.

— Точно, все так и было, — заверила его я. — Это древнее устройство, им пользовались в незапамятные времена, а потом забыли о нем. Наш Олимпий открыл его заново.

— Занимаясь лечением солдат твоей разбитой армии, я узнал о ранах много нового, — признался Олимпий. — Иной врач за всю жизнь не получает подобной практики. Мне бы хотелось… было бы интересно…

Он осекся, остановился и стал жадно обкусывать хрустящий кусочек ягненка в меду.

— Что? — Я заинтересовалась.

— Поучиться чуть подольше в Риме, — сказал он. — В этом центре лечения боевых ран.

— А ведь ты, Олимпий, утверждал, будто Риму нечему учить Грецию в области медицины, — напомнила я ему.

Мне в свое время пришлось приложить немало усилий, чтобы уговорить его согласиться на поездку.

— Раны — не совсем медицина, — упрямо проговорил он. — Или не совсем та медицина. Разный подход к лечению. Греки изучают болезни, а военные ранения это разновидность травм.

— А почему бы тебе и впрямь не поехать в Рим? — живо отозвался Антоний. — Мы обещаем не болеть в твое отсутствие. И не затевать войн.

Олимпий пожал плечами.

— Да это я так, к слову… Я ведь не армейский хирург. Здесь, в Александрии, требуется врачебное искусство совсем иного рода. Ляпнул, толком не подумав.

— Я думаю, тебе стоит отправиться в Рим, — сказал Цезарион громким звонким голосом. — И взять меня с собой.

Я повернулась и посмотрела на него: в простой тунике, опирающийся на локоть, он выглядел как обычный здешний юноша.

— Что? — переспросила я.

— Я хочу поехать в Рим, — повторил он. — Хочу посмотреть его. Я уже три года изучаю латынь. Мой отец был римлянин, и ты все время говоришь об отцовском наследии, которое украл Октавиан, но я никогда его не видел. Я не могу даже представить себе ни это наследие, ни Рима с римлянами.

— Ну уж кого-кого, а римлян ты видел достаточно, — встрял, воспользовавшись паузой, Олимпий. — Их во всем мире полно, было бы на кого смотреть. — Он поставил свою чашу и строго посмотрел на мальчика. — Нет причины ехать в Рим только для того, чтобы увидеть римлян.

— Я не сказал, что хочу увидеть римлян. Я сказал, что хочу увидеть Рим, — возразил Цезарион с таким же спокойным и упрямым выражением лица, какое бывало у его отца. О Исида, как мальчик похож на него! — Я хочу увидеть Форум, здание сената, Тибр, и еще, да — я хочу увидеть храм божественного Юлия! Храм моего отца! — Его голос возвышался, становясь все более несчастным и детским. — Я хочу! Я хочу! Нечестно, если все могут это видеть, а мне нельзя! — Он повернулся ко мне: — Вот ты твердишь мне про наследие, но как я могу проникнуться твоими словами, если ничего не видел? Твои воспоминания принадлежат тебе, а мне нужны собственные. Не может быть драгоценным то, на что не взглянул собственными глазами!

— А это вопрос сложный, о нем спорят философы, — примирительно сказал Мардиан. — Некоторые из них считают, что невидимое может быть более реальным, чем…

— Это вранье, — холодно заявил Цезарион. — И не меняй тему.

Надо же, как властно окоротил он евнуха. Куда только исчез ребенок?

— Рано или поздно я должен поехать в Рим. Почему не сейчас?

— А почему ты непременно должен поехать? — спросила я.

— Потому что если я, как наполовину римлянин, захочу предъявлять какие-то претензии, мне необходимо перестать быть чужим. Для самого себя — а потом уж и для них.

Поехать в Рим! Я почувствовала себя преданной: он стремится в Рим, в гнездо врагов! Этот город всегда был для меня лишь источником горестей. Но хотя сын казался всецело моим, настоящим, истинным Птолемеем, я знала, что он говорит правду: половина его крови — это их кровь. Мой родной сын, пусть отчасти, был чужеземцем в своей стране.

— Да, это мне ясно, — медленно сказала я. — Но почему сейчас?

— А чего ждать? Я хочу увидеть все сейчас. Кроме того, сейчас удобнее всего: никто не обратит внимания на ребенка, и о моем прибытии никто даже не узнает. Я хочу увидеть их сам, но вовсе не горю желанием, чтобы увидели меня. Пусть Олимпий возьмет меня с собой. Олимпий отправится в качестве частного лица, как врач, а я сойду за его помощника. Мы будем невидимы.

— Ты не можешь ехать без охраны, — возразила я. — Неужели тебе не понятно, насколько важной персоной ты являешься? Если кто-то…

— Мальчик прав, — неожиданно заявил Антоний. — Безопаснее путешествовать инкогнито, без охраны, чем в качестве Цезариона с телохранителями.

Антоний! Антоний встал на их сторону!

— Это слишком опасно, — сказала я. — Я не могу послать его так…

— Приходит время, когда мальчик — молодой человек — должен отойти от своей матери, — говорил Антоний. — Тогда он становится взрослым — в тот день, когда впервые пожелает этого и начнет действовать, исходя из этого. Для одних этот день наступает раньше, чем для других.

Чересчур рано. Я покачала головой. Он просил слишком многого.

— Я буду беречь его пуще собственной жизни, — заверил Олимпий. — И я думаю, что это полезно для нас обоих. Мы оба узнаем много такого, что в дальнейшем нам пригодится.

Ну вот, и он туда же! О боги, лучше бы он вообще не заикался о Риме! Правда, Цезарион нашел бы другую возможность, возможно гораздо худшую.

— Позволь мне поехать! — молил Цезарион. — Мне так хочется…

— Итак, — сказала я Антонию поздно ночью, когда мы остались одни, — ты отсылаешь моего ребенка на свою родину?

Он покачал головой.

— Нет. Мальчик сам хочет там побывать.

— И ты тоже!

— Я этого не отрицаю, — сказал он. — Но есть и политические причины. Рим — мой дом. Я не был там уже…

— Не так долго, как Цезарь, и он вернулся во славе…

Антоний тяжело опустился на мягкую скамью. Ночь становилась все жарче, слуги стояли рядом с опахалами из страусовых перьев, медленно веяли ими вверх и вниз. Казалось, что они не прислушиваются, но я знала, что это не так. А если отослать их, жаркий воздух начинал обволакивать, как теплое одеяло.