всей мебели имелась кровать с двумя стульями и хилый, раскачивающийся стол у окна, на который мы вставали, преодолев первый рубеж. Спуститься с него, шатающегося, оказалось не легче, чем взобраться на окно.

– Где мы? – прошептал я.

– У Генки, друга по детскому садику…

– Ничего себе «друган».

Пока я рассуждал и размышлял вслух, она успела раздеться и укрыться одеялом. Я с радостью и щенячьим восторгом последовал за ней…

Закончилось лето, встречи стали редкими, но потому, наверно, еще более продолжительными и, пожалуй, содержательными. Мы встречались у меня на Закгейме в дни, когда мать работала в ночную смену. Мы оставались одни, и никто ни в чем не мог помешать нам. Великое везенье. Мы выбирались из постели только по необходимости что-то съесть, попить, ну, и по крайней нужде. Я был молод и влюблен, она также молода и влюблена, но к тому же опытна и, как оказалось, ненасытна в любви. Я поражался, откуда в этом худеньком теле столько сил.

От неё вкусно пахло ванилью, шоколадом, еще какими-то неведомыми мне кондитерскими ароматами. Я дышал ими, возбуждаясь и набираясь сил. Ласкал сверху донизу. Она смеялась:

– Что ты там ищешь?

– Себя.

– Серьезно?

– Умереть – не встать. Слушай сюда. Девушка заказывает себе ночную рубашку длиной в три метра. – Зачем? – удивляется портной. – У меня муж ученый, для него главное – поиск.

Мы хохочем в полный голос, пока я не спохватываюсь: все-таки два часа ночи.

Целую грудь. Она сопротивляется.

– Почему?

– Она у меня маленькая, мне неловко.

– Здрасьте, причем тут объем. В ладони умещается – значит, грудь.

– А если не умещается?

– Не скажу. Меня знаешь, что в самом начале поразило больше всего?

– Что?

– Грудь оказалась такая мягкая.

– А с чего ты взял, что она должна быть твердой?

– У Валентина на горке статуэтка девушки. Помнишь?

– Ну…

– Я иногда, когда никто не видел, брал фигурку в руки и гладил её грудь, это волновало и возбуждало. Грудь, как и вся скульптура, была каменно твердой. Мне почему-то думалось, что и в жизни так же.

Галина смеется:

– Дурачок ты мой необразованный. Грудь всегда мягкая, а твердеет лишь при беременности и кормлении, но все же не до окаменелости.

Основы интимной жизни познавались неспешно, зато основательно. Наш роман раскручивался стремительно. Новый год я встречал с коллективом сотрудников кафе «Европа», где Галина, здешний кондитер, представляла меня совершенно серьезно как «своего парня» (это при двух детях и муже). Я не возражал, ибо удовольствие от встреч с ней глушило все соображения и доводы.

Однако уже следующим летом мы расстались. Для обоих – мучительно. Но таких рыданий, какие я услышал тогда, слышать больше не довелось.

На Ленинских горах

Зимняя сессия завершилась только хорошими и отличными оценками, что, хоть виду не подавал, душу грело. А тут еще одна нечаянная радость. Моя работа о Закгейме попала в сборник лучших студенческих научных работ, за что меня включили в группу студентов, отправлявшихся на зимние каникулы в столицу.

Нас разместили в Доме студента МГУ на Ленинских горах. Каждому выдали временный пропуск. Всем знаком силуэт здания главного корпуса МГУ. Это сама высотка и два, в половину меньших, боковых корпуса на одной с ней линии и такой же этажности корпуса, перпендикулярные боковым. В боковых нас и поселили.

У меня сохранился пропуск в корпус «Б», наши девочки – в соседнем, то ли «В», то ли «Г». Такие же, но постоянные пропуска имелись у всех студентов. Попасть в женский корпус можно, только сдав пропуск на вахте, а вахтеры отнюдь не бабушки-одуванчики. По виду люди служивые и бывалые, у этих не проскочишь и этих не уболтаешь. Получить пропуск назад можно только до 22.00, минута-две позже, и оставшийся пропуск отправляется к директору Дома студентов, далее следовало незамедлительное выселение, а то и отчисление из университета. Строгости вызваны, как мне сегодня кажется, отсутствием опыта совместного проживания иностранных студентов с нашими.

Шел 1962-й год. Начало развития международных контактов. Даже в ближней к столице провинции, такой, как Ярославль, иностранцы если и появлялись, то исключительно в качестве сотрудников иностранных посольств, и с провинцией знакомились они в сопровождении и под жестким контролем соответствующих органов. Позже для сопровождения стали привлекать студентов или институтских работников, не имевших со стороны тех органов замечаний.

В огромных корпусах Московского университета во время зимних каникул жили только мы – ярославцы и иностранные студенты, не выехавшие по каким-то причинам на родину. За пределы столицы они выезжать не имели права и мыкались по пустому Дому студентов или бродили по Москве. В основном, это представители знойной Африки. Ладно бы арабы, сильно смахивавшие на торговавших с лотков азербайджанцев и иных уроженцев Кавказа. Тут заскакиваешь в лифт, а там полно негров. Мы уже научились различать их континентально. Американские, те, скорее, серо-шоколадные. А из Африки, особенно экваториальной, чернее ночи. К тому же все студенты представляли свою местную элиту, то есть вождей или их приближенных. А тех разукрашивали с детства, наверное, чтобы свои отличали и уважали. Делалось так: на лице прорезались линии, заливавшиеся каким-то составом, в результате вместо лица получалась африканская маска… Ехать с такими породистыми красавцами в лифте не очень приятно. А девочки наши просто боялись и всегда у лифта ждали кого-нибудь из нас.

Жилые помещения Дома студентов представляли двусторонние боксы с общей прихожей. На каждой стороне комната метров в десять-двенадцать с двумя кроватями и письменным столом посередине, как раз под окном. Рамы в окнах наподобие нынешних стеклопакетов, только из прочного металла с прорезиненной окантовкой. Если открыть, сквозняк жуткий, все-таки сам двенадцатый этаж в здании на высоких, хоть и Воробьевых горах, гарантирует приличный ветер. Потому, попробовав один раз, больше окно не открывали.

Нашим соседом оказался араб из Ирака. Для иностранца выглядел очень по-русски, то есть затрапезно. Растянутый свитер, широченные брюки, разбитые поношенные ботинки. Весь какой-то недочесанный. Но имя! Фуад Исмаил аль-Хафаджи. В переводе, если память не изменяет, означает «Лев, сын Солнца». На льва походил мало, а тепла излучал много и улыбчивостью своей, и непоказным дружелюбием, и открытостью. Получал он две стипендии, одну от университета, вчетверо большую, чем наша, и еще одну – из Ирака. Ту, вторую, часть они, будущие студенты, либо их родственники, вносили полностью еще до отправки в Союз на счет представительства своей страны, так что бедным тут делать было нечего.

Он повел нас завтракать в столовую на первом этаже, чистую, светлую и огромную, как футбольное поле. Использованную