Надежда Полуян увела девочек в квартиру своего брата Яна, который жил в том же доме (но не разговаривал со Смилгой из идейных соображений). Смилга и несколько других лидеров оппозиции прошли два квартала и попытались обратиться к собравшимся с балкона Двадцать седьмого Дома Советов на углу Тверской и Охотного ряда (бывшей гостиницы «Париж»). Вскоре на машинах прибыли Мороз, секретарь Краснопресненского района Рютин и другое московское начальство. Как писал Смилга несколько дней спустя:

Рютин приказал дежурному милиционеру отпереть входную дверь, и несколько десятков человек ворвались в квартиру и принялись бить оппозицию. По свидетельству Троцкого, организатором нападения был «небезызвестный Борис Волин, нравственная физиономия которого не нуждается в оценке». Смилга обратился за помощью к Морозу, но тот сказал: «Молчите, а то хуже будет». Оппозиционеров заперли в одной из комнат и оставили под охраной освободителя Монголии Бориса Шумяцкого. Некоторое время спустя они вырвались из-под стражи, перебежали улицу и исчезли во Втором Доме Советов[674].

На XV съезде партии в декабре 1927 года объединенная оппозиция была официально разгромлена. Девяносто восемь оппозиционеров, в том числе Радека и Смилгу, исключили из партии. Воронского исключили чуть позже; многих, в том числе Радека, Смилгу и – год спустя – Воронского, отправили в ссылку. Операцией руководил Яков Агранов, заместитель начальника Секретного отдела ОГПУ и член салона Бриков и Маяковского. Один из исключенных оппозиционеров (и близкий друг Воронского), Сергей Зорин, написал Бухарину: «Осторожнее, товарищ Бухарин! Вы частенько спорили в нашей партии. Вам, вероятно, придется еще не раз поспорить. Как бы Вам Ваши нынешние товарищи тоже когда-нибудь не дали в качестве арбитра товарища Агранова. Примеры бывают заразительны»[675].

* * *

Предупреждение Зорина осуществилось гораздо раньше, чем он мог предположить. Через несколько месяцев после разгрома объединенной оппозиции Сталин вышел из тени Бухарина, принял радикальную версию программы оппозиции и открыл второй «героический период» русской революции. Ленин назвал НЭП отступлением, за которым последует «упорнейшее наступление». «В свое время, – писал он, – наступит такое ускорение, о котором мы сейчас и мечтать не можем». Время пришло. Настоящий день настал[676].

Первые признаки возвращения апокалипсиса проявились в 1927 году: избиение китайских коммунистов в Шанхае, обыск в советском торгпредстве в Лондоне, убийство советского полпреда в Польше, кризис хлебозаготовок в деревне и объединение бывших оппозиционеров в тайную армию лжепророков. За ними последовало ускорение, о котором Ленин не мог и мечтать. Все истинные пророчества способствуют своему исполнению: «просите, и будет вам дадено, ищите и обрящете» (или, как пелось в советской песне, «кто ищет, тот всегда найдет»). При ближайшем рассмотрении несговорчивые крестьяне оказались кулаками, «буржуазные специалисты» – вредителями, а заграничные социалисты – социал-фашистами. В 1929 году («год великого перелома») стало очевидно, что битва за социализм будет выиграна в ближайшие два десятилетия. «Нет таких крепостей, – сказал Сталин в 1931 году, – которые большевики не могли бы взять. Мы решили ряд труднейших задач. Мы свергли капитализм. Мы взяли власть. Мы построили крупнейшую социалистическую индустрию. Мы повернули середняка на путь социализма. Самое важное с точки зрения строительства мы уже сделали. Нам осталось немного: изучить технику, овладеть наукой. И когда мы сделаем это, у нас пойдут такие темпы, о которых сейчас мы не смеем и мечтать»[677].

Великий перелом был не возвратом к военному коммунизму (то, что уместно сегодня, было преждевременно вчера), а последним и решительным боем за окончательный коммунизм (который Керженцев в «Памятке большевика» 1931 года определил как «единственный выход для человечества, чтобы спастись от гибели, вырождения и упадка»). Он ознаменовал собой насильственное исполнение двух разных пророчеств – о создании социалистического «базиса» и о полном уничтожении частной собственности и классовых врагов. Фундамент должен был быть заложен, вредители разгромлены, двурушники разоблачены, кулаки ликвидированы, бедняки (и часть середняков) коллективизированы, рабочие обучены, и все без исключения вовлечены в строительство социализма. «Либо мы сделаем это, либо нас сомнут»[678].

Бухарина и Рыкова великий перелом застиг врасплох. Ортодоксия вдруг стала ересью, реализм – соглашательством, а центр – правым уклоном. Об оппозиции не могло быть и речи – особенно в такой момент, когда, по всеобщему убеждению, война неизбежна, а враги наготове. Как Бухарин сказал враждебно настроенному ЦК 18 апреля 1929 года: «Старые формы изживания внутрипартийных разногласий путем фракционно-подобной борьбы сейчас недопустимы, и объективно они в настоящее время в нашей партии невозможны». «Правые» шептались за закрытыми дверями и писали статьи о смычке города с деревней, но на людях молчали, потому что несогласие с «руководящими учреждениями» равнялось измене. Как объяснял сам Бухарин: «Мы молчали. И мы молчали потому, что, стоило нам появиться на какой-нибудь конференции, собрании, ячейке и т. д., дискуссия началась бы независимо от нашей воли, а нас, уж конечно, немедленно обвинили бы, как инициаторов дискуссии. Мы были в положении людей, которых травят за то, что они не объясняются и не оправдываются, и которых еще больше бы травили, если бы они попытались объясниться, если бы они попытались оправдаться»[679].