Алондо теперь превратился из изнеженного бездельника в бойкого, настойчивого юнца:

Локк, для вящей убедительности хохотнув, ответил:

– Неплохо, – объявил Монкрейн. – Можно сказать, хорошо. Дружеская перепалка, за которой скрывается взаимное недовольство. Феррин терзается тем, что его друг не жаждет славы, а проводит дни в праздности и безделье. Приятели нужны друг другу, но не желают это признавать и постоянно обмениваются колкостями.

– Монкрейн, ради всех богов, прекрати объяснять все мелочи, иначе от пиесы ничего не останется – ни ролей, ни действия, – пробормотал Сильван.

– Нет-нет, пусть лучше объясняет! – возразил Алондо.

– Да, так понятнее, – добавил Локк. – Ну, мне, во всяком случае.

– Только помните, что он вас научит играть все роли, как Монкрейн, – рассмеялся Сильван.

– Еще не родился тот актер, которому неприятен звук собственных речей, – заявил Монкрейн. – И ты, Андрассий, не исключение. Что ж, а теперь перейдем к фехтованию. Аурин, поддавшись уговорам Феррина, соглашается провести дружеский поединок в дворцовом парке. Там-то и завязываются основные перипетии действия.

Следующие несколько часов Благородные Канальи, обливаясь пóтом под жаркими лучами беспощадного солнца, фехтовали друг с другом бутафорскими деревянными шпагами. Монкрейн заставил Локка, Жана, Алондо и даже братьев Санца сменять друг друга, пока поединок не превратился в притворное сражение. Удар, укол, защита, еще удар, реплика персонажа, обманное движение, реплика, увертка и встречный удар, реплика…

Вскоре Сильван раздобыл где-то бутылку вина и, распрощавшись с трезвым образом жизни, подбадривал поединщиков зычными выкриками, не покидая насиженного места в тени, рядом с Сабетой и Дженорой. Когда солнце начало клониться к закату, Монкрейн объявил об окончании репетиции:

– Для первого раза достаточно. Начали потихоньку, дальше будет тяжелее.

– Потихоньку? – переспросил Алондо, который, хотя и продержался дольше остальных, под конец тоже выбился из сил.

– Ну да. Ты не забывай, что вам, молодым, на сцене труднее всего придется, надо и речи произносить, и сновать туда-сюда. Если зрители заметят, что ты, как снулая рыба в садке, рот разеваешь, то…

– Угу, знаю. Гнилыми овощами забросают, – кивнул Алондо. – Со мной такое бывало.

– В моей труппе такого не бывает! – сурово одернул его Монкрейн. – Так что все сядьте пока в тенечек, отдышитесь, а то сейчас весь двор заблюете.

Кало, из головы которого еще не выветрился хмель, бросился в дальний угол двора и шумно распрощался с остатками обеда.

– И звуки нежные нам услаждают слух, – вздохнул Монкрейн. – Ну вот, Андрассий, коль скоро я еще способен вызвать в юных смельчаках такие сильные чувства, не все потеряно.

– Ладно, давай определимся, кого мы с тобой играть будем, – буркнул Сильван.

– Зрители вряд ли примут на веру чернокожего императора и его светлокожего наследника, так что трон лучше тебе занять. А я сыграю советника-чародея, ему по сцене расхаживать придется.

– Что ж, буду важно восседать на троне, – вздохнул Сильван.

– Вот и славно. Уф, если я сейчас эля не выпью, спекусь, как пирог.

– Значит, вы императором будете? – спросил Локк, усаживаясь в тени рядом с Сильваном. – А чего вы такой хмурый? Хорошая ведь роль…

– Хорошая, – кивнул Сильван. – И немногословная. Пиеса ведь не об отце, а о сыне. – Он отхлебнул глоток из бутылки, но угощать никого не стал. – Завидую я вам, засранцам, хоть вы и не имеете ни малейшего представления об актерском мастерстве.

– А чему там завидовать? – спросил Алондо. – Мы на солнце жаримся, а вы тут в тенечке прохлаждаетесь.

– Вот они, слова двадцатилетнего юнца! Люди моего возраста, молодой человек, по собственному желанию в тенечке не прохлаждаются, их туда отправляют, чтобы под ногами не путались.

– Да ну вас! – отмахнулся Алондо. – Вам лишь бы тоску нагонять. Пить меньше надо.

– Между прочим, это моя первая бутылка со вчерашнего вечера, – обиделся Сильван. – Так что я трезв, как новорожденный. Видите ли, молодые люди, мне слишком хорошо ведомо то, что вам пока неизвестно. Сейчас для вас в любой пиесе найдется множество ролей – и воины, и принцы, и герои, и любовники, и шуты… Играть не переиграть, даже если вы доживете до моих преклонных лет, что само по себе устрашает. В двадцать лет можно сыграть кого угодно. В тридцать – кого пожелаете. В сорок выбор несколько сокращается, а вот к пятидесяти годам… Кстати, потому Монкрейн сейчас так и терзается… Так вот, к пятидесяти годам все эти роли, которые раньше подходили вам как нельзя лучше, становятся недоступны.

Сильван допил остатки вина и отшвырнул бутылку в засохшую грязь посреди двора. Локк молчал, не зная, что сказать.

– Когда-то я тешил свое честолюбие, выбирая самые лучшие, самые заметные и важные роли, – продолжил Сильван. – А теперь вынужден отыскивать среди персонажей калек и дряхлых старцев. Вы что, не слышали, почему мне выпала честь играть императора? Да потому, что ему задницу от трона отрывать не надо. На престоле или в гробу – разницы никакой. – Он с трудом поднялся, хрустнув суставами. – Я вас не запугиваю, молодые люди. Не беспокойтесь, через пару часов я повеселею и забуду все, что я вам сейчас наговорил.

Сильван ушел, а Локк встал, потянулся и тоже направился к себе в спальню, совершенно не понимая, стоит ли с кем-то обсуждать услышанное. За день он привык к тому, что думать вовсе не обязательно, ведь все, что следует говорить, заранее написано на листе бумаги.

4

На пятый день репетиций, проведя три часа под палящим солнцем, Джасмер объявил:

– Достаточно! Жованно, ты, безусловно, юноша весьма достойный, но на сцене тебе делать нечего. Из твоих приятелей актеров я сделаю, но ты театру нужен не больше, чем перчатки змее.