– Вот ты ее и сыграй, Джасмер, – издевательски предложил Сильван. – Дженора тебе роскошное платье сошьет, тебе юбки очень подойдут.

– Амадину сыграет Верена, – отрезал Монкрейн. – Не знаю, заметил ли ты, Сильван, что в труппе сисек не хватает. У тебя самого грудь хоть и пышнее, но вот зрители вряд ли сочтут ее соблазнительной. А поскольку прежняя Амадина нас покинула, то… В общем, это – роль Верены.

Сабета удовлетворенно кивнула.

– А сейчас пусть каждый возьмет копию пиесы и хорошенько с ней ознакомится. Ставить спектакль – все равно что девственникам постигать науку любовных утех: приходится возиться ощупью, пыхтя, ошибаясь и запинаясь до тех пор, пока все не попадет в нужные места.

Локка окатило жаром, хотя солнце не выглядывало из-за туч.

– Итак, Аурин влюбляется в Амадину, что, разумеется, создает массу всяческих сложностей и неудобств. Чтобы поглядеть на эту душещипательную и трагическую историю, зрители с готовностью вывернут карманы и осыплют нас деньгами, – продолжил Монкрейн. – Но сперва надо поработать над текстом… кое-что подсократить, сделать его напряженнее и острее. Для начала избавимся от некоторых действующих лиц. По-моему, вполне можно обойтись без вельможи Маролия и шутовских воров Добряка и Дергуна.

– Разумеется, – сказал Сильван. – Смелое решение, особенно если учесть, что наши Маролий, Добряк и Дергун переметнулись к Басанти, как только ты придумал себе новое развлечение и начал оскорблять благородных особ.

– Благодарю за своевременное напоминание, Андрассий, – пробурчал Монкрейн. – Тебе еще представится случай меня унизить. Умоляю, не растрать свои колкости за один день. А теперь, второй брат Асино…

– Меня зовут Кастелано, – сказал Галдо, зевая.

– Встань, Кастелано. Погоди, ты грамоте обучен? Надеюсь, вы все читать умеете?!

– Грамота – это когда картинки мелом рисуют или когда палкой по барабану бьют? – спросил Галдо. – А то я всегда путаю.

Монкрейн недовольно поморщился, но продолжил:

– Действие начинается с того, что на сцену выходит Хор – это первый персонаж, которого видят зрители. Итак, на сцену выходит Хор. Кастелано, начинай.

– Мм… – замычал Галдо, глядя в рукопись.

– Ты что, рехнулся, болван? – завопил Монкрейн. – Чего ты мычишь, если у тебя текст перед глазами? Вот попробуй только замычать перед пятью сотнями человек в зале, в тебя тут же вонючие пьянчужки из первых рядов чем-нибудь тяжелым запустят. Зрители такого не прощают.

Галдо кашлянул и начал читать вслух:

– Не так, – остановил его Джасмер.

– Что – не так?

– Ты бубнишь, а не декламируешь. Хор – персонаж из плоти и крови. Он не строчки из книги читает, а размышляет о своей миссии.

– Как скажете, – буркнул Галдо.

– Садись, – велел Монкрейн. – А теперь второй Асино… Встань, кому говорят! У тебя получится лучше, чем у брата?

– А вы у его подружек спросите, – ухмыльнулся Кало.

– Что ж, начинай.

Кало встал, расправил плечи, выкатил грудь и громко, с выражением прочел те же строки, упирая на отдельные слова:

– Достаточно, – сказал Джасмер. – Намного лучше. Ритм ты чувствуешь, нужные слова выделяешь, в общем, декламируешь неплохо, но без души, читаешь, как по книге.

– Так ведь оно в книге и написано, – буркнул Кало.

– Но это же человек произносит, понимаешь?! Человек из плоти и крови! – воскликнул Монкрейн. – Он не просто написанное читает, он… Ну вот за что, по-твоему, зрители деньги платят? Чтобы им со сцены вслух читали?

– Ага, потому что они сами читать не умеют, – съязвил Галдо.

– Встань, Кастелано. Погоди, Джакомо, не садись. Вы мне оба нужны. Я сейчас все объясню, доходчиво, чтобы даже каморрским остолопам понятно стало. Кастелано, подойди к брату. Текст перед глазами держи. А теперь представь, что ты на брата сердит. Потому что он, болван, не понимает, о чем говорится в пиесе. А ты ему растолкуй! – Монкрейн повысил голос. – Как последнему тупице! Покажи ему, что эти слова значат.

– Очами истины не увидать… – Галдо с негодованием взмахнул рукой, сделал шаг к Кало и, резко прищелкнув пальцами у самого уха брата, воскликнул: – Ушами голос правды не услышать!

От неожиданности Кало отшатнулся, а Галдо угрожающе придвинулся к нему и яростно прошипел:

– Презренные воришки, наши чувства крадут пленительное волшебство, нашептывая нашему рассудку, что сцена – деревянные подмостки, герои – прах и пыль… э-э-э… пыль… чего-то… каких-то там веков… Тьфу, сбился!

– Ничего страшного, – сказал Монкрейн. – У тебя неплохо получилось.

– Здорово! – сказал Галдо. – Я, кажется, понял, в чем дело.

– Слова мертвы, если не задумываться о том, кто и зачем их произносит, – продолжил Монкрейн. – Надо понять не только смысл того, что говорит персонаж, но и для чего он это говорит, какие чувства вкладывает в свои слова.

– А можно теперь я попробую, как будто он – тупица? – спросил Кало.

– Нет, на сегодня достаточно, – отмахнулся Монкрейн. – Вы поняли, что от вас требуется. Должен признать, что вы, каморрцы, на сцене держитесь неплохо. И в изобретательности вам не откажешь. Главное – направить ваши зачаточные умения в нужное русло. Ну, кто мне скажет, что делает Хор?

– Требует внимания, – ответил Жан.

– Верно. Именно так. Хор выходит на сцену и обращается к толпе, требуя внимания. Перед ним – толпа пьяных, разгоряченных, возбужденных и недоверчиво настроенных зрителей. Эй вы, мерзкие ублюдки! Слушайте! Мы играем для вас! Заткнитесь и внемлите! – Монкрейн мгновенно, будто по волшебству, изменил голос и позу и, не глядя в текст, продекламировал:

Монкрейн умолк, а потом, кашлянув, сказал обычным тоном: