— Учтите, там бытует китайский язык и маньчжурский.

— Ничего. На слух я уже воспринимаю…

Харбин напоминал русским Новочеркасск или Ростов-на-Дону, а Цицикар уже ничего не напоминал, кроме самих русских, которые, пребывая в беспробудном пьянстве, занимали середину мостовых, обнюхиваемые бродячими собаками. Вокруг крепости, занятой местными властями, тянулись пыльные невзрачные улицы с харчевнями и ломбардами, постоялые дворы для монголов и кумирни в честь Конфуция и драконов, значения которых Коковцев так и не выяснил. Странно было видеть в Цицикаре, удаленном в самую голь и сушь Маньчжурии, гостиницу «Тихий океан» и рекламу швейных машин фирмы «Зингер». Русские обитатели Цицикара были настроены озлобленно-антисоветски: здесь, в этой тусклой яме эмиграции, образовалось застойное болото из самых грязных опитков атаманщины — Семенова, Гамова, Калмыкова и Анненкова. Эти люди не столько пропитывались ханжой, сколько прокуривались опиумом, китайцы обходили русских стороною, как явных бандитов, для которых тюрьма — дом родной, а терять им уже давно нечего, кроме жизни.

В вокзальной кассе Цицикара был встречен и новый 1923 год — тот самый год, в котором, по мнению адмирала Макарова, русские люди станут умнее, а флот России обретет полноценную боевую значимость. Коковцев выписывал харбинскую газету «Новости жизни», редактор которой Д.И. Чернявский был недавно зарезан на улице за просоветские взгляды; в разделе «Вести с родины» однажды бросилась в глаза примечательная заметка:

«Маневры Балтийского Флота. Как нам сообщили из достоверных источников, большевики в прошлом году сдали на слом корабли общим водоизмещением в 82 тыс. тонн. На уцелевших кораблях они провели „красные“ маневры с линкором „Марат“ и дивизионом эсминцев, командир которых Н.В. Коковцев был награжден наркомвоенмором золотыми именными часами».

Сомнений быть не могло: Н. В. Коковцев — это его сын Никита, это его старая кровь, перелившаяся в новые сосуды! Владимир Васильевич невольно испытал гордую радость от сознания, что род Коковцевых все же не вычеркнут из славной летописи русского флота! Аккуратненько он вырезал заметку из газеты и всегда носил ее при себе — среди порыжевших семейных фотографий и аптечных рецептов. Но в один из дней, торгуя билетами, он увидел в окошечке кассы чью-то бандитскую харю.

— Твой? — спросили его, тыча пальцем в газету.

— Да, это мой сын… комдив!

В лицо ему шваркнули плевком. Было сказано:

— Убирайся отселе, иначе пришибем вусмерть…

Коковцев захлопнул окошечко. Он, контр-адмирал флота российского, отец двух сыновей, отдавших жизнь за отечество, и вот расплата… плевок в лицо! Но убираться надо: убьют. Владимир Васильевич вернулся в Харбин, охваченный слухами о чудесной жизни в Шанхае: стоит туда приехать — и тебя с руками и ногами возьмут в любую фирму, особенно со знанием языков. Все это очень заманчиво, но где взять денег на дорогу, на что жить, пока устроишься? Он пришел в ювелирную лавку Анцелевича на Диагональной улице, предложил купить наручный браслет Минного отряда.

— Распилите его! Мне нужно добраться до Шанхая…

Ювелир с профессиональной ловкостью избавил руку Коковцева от браслета, отсчитал деньги.

— Вам разве мало? — спросил он,

— Признаться, ожидал больше.

— На дорогу до Шанхая хватит. Желаю вам, господин адмирал, жить так же богато, как я живу бедно…

Отсутствие на руке браслета с заклинающим девизом иногда пугало Коковцева так, будто его обворовали.

— И погибаю, и сдаюсь, — говорил он себе…

* * *

Слухи о привольной жизни эмигрантов в Шанхае оказались ложными, в поисках службы, сытости и ночлега под крышей быстро растаяли деньги. В русском клубе ему сказали, что многие из эмигрантов укатили осваивать сельву в Бразилию и Аргентину: «Только до Австралии мало охотников, и очень бедствует колония в Японии, русским мешает незнание японского языка». Об этом он и задумался: если Окини-сан еще жива, разве она отвергнет его? Японский консул в Шанхае был крайне почтителен с кавалером ордена Восходящего Солнца, сын которого погиб на героическом крейсере «Идзуми»… Цусима обернулась для Коковцева иной стороной, обнадеживающей, а в Нагасаки, куда он прибыл на рассвете, по-прежнему все благоухало, как раньше, мандаринами и магнолиями…

Он искал Окини-сан в квартале Маруяма, но там возникли новые постройки. Все вокруг изменилось. Коковцев пересек залив, побывав в Иносе, он уверился, что на кладбище японцы ухаживают за могилой капитана первого ранга Лебедева, но уже никто из жителей Иносы не помнил Окини-сан… Отчаявшись, Коковцев решил, что, наверное, живы сын или внуки Пахомова, и легко отыскал ресторан «Россия», где все было по-старому, только за стойкой бара стоял незнакомый молодой человек, обликом вылитый японец. Американская машина с ловкостью циркового престидижитатора сбросила с диска одну пластинку, поставив другую:

О юных днях в краю родном,

Где я любил, где отчий дом…

Уже не зреть мне светлых дней

Весны обманчивой моей.

Русская экзотика с кислыми щами и кулебяками под водку, видимо, интриговала публику, как японскую, так и европейскую.

Коковцев подошел к стойке и сказал, что перед ним, наверное, внук Гордея Ивановича Пахомова, с чем молодой хозяин и согласился, нехотя отвечая Коковцеву по-английски.

— Вы разве уже не знаете русского языка?

— И знать не надобно… Что вам угодно, сэр?

Коковцев заметил потомку порховского земляка, что в его ресторане не все обстоит благополучно с этикетом:

— Так, например, к зелени следует подавать шато-икем, а мускат-люнель хорош в рюмках из желтого стекла. Я имел счастие окончить Морской корпус его императорского величества, в котором нас приучали смолоду, как вести себя за столом…

— Ты уберешься отсюда? — спросил его Пахомов-сан.

Музыкальная машина докручивала «Вечерний звон";

Лежать и мне в земле сырой.

Напев унылый надо мной…

И уж не я, а будет он

В раздумье петь вечерний звон!

— Вы были бы внимательнее ко мне, если бы знали, что этот ресторан, которым вы владеете, завелся с денег русских дворян Коковцевых… Я мог бы, если вам это угодно, исполнять в вашем ресторане роль метрдотеля.

— Ты не первый с таким предложением, — ответил Пахомов-сан, — и я уже знаю, как в таких случаях поступать с русскими попрошайками… Еще одно слово, и я вышибу тебя на улицу!

— Не надо унижать мою старость. Я уйду сам…

Центральный район Цукимати был дотла выжжен недавним пожаром, но быстро отстраивался, и в его переулках уже торговали дешевые сунакку-закусочные. В одной из сунакку Коковцев разговорился с пожилым японцем, очень добродушным, который охотно выслушал русского адмирала.

— Я мог бы служить в любой конторе, — сказал ему Коковцев.