До чего же просто было попасть в кабинет к градоначальни­ку Трепову! Хоть каждый день с револьверами являйся. А тут.

Прошла старая террористка, пробилась. В приемной глав­ного чекиста она сразу рванулась к нужной двери, но в этот момент барышня из буфета как раз вносила в кабинет под­нос с чаем. Избежать столкновения не удалось: барышня вскрикнула, стаканы с сахарницей полетели на ковер. Давя ботами хрумкие сладкие куски, Засулич влетела к Феликсу Эдмундовичу.

— Вы не смеете! Не смеете! — бросила на стол потрепан­ный ридикюль.

— Кто вы? Кто пустил? — нахмурился было хозяин кабине­та, но тут же заулыбался — кисловато, точно зубы болели: — Вера Ивановна? Верить ли? Живая легенда революции. Что случилось?

— Мне известно. Впрочем, неважно. Я знаю: вы хотите арестовать и расстрелять Тихомирова. Это недопустимо, по­тому что.

— Кто сказал? — поджал тонкие губы Дзержинский: на­лицо утечка сведений, и это плохо. — И почему сразу — рас­стрелять?

— Ясное дело, — двинула выпирающим подбородком ста­рушка. — Я помню, еще не выжила из ума: там, где пролета­риат применил массовый террор, там мы не встречаем преда­тельства. Но он не предатель!

— Неужели?

— Да, он отошел, он отвернулся. Но он никого не выдал. Ни одного имени не назвал. Тихомиров поступил благородно.

— Интересно, интересно. — прищурился грозный пред­седатель ВЧК.

— А посему я прошу, умоляю, я требую: не трогайте Льва!

Удивительно: не тронули. В Сергиев Посад так и не приехала

машина с чекистами. Тихомиров делал наброски эсхатологи­ческой повести «В последние дни» и ждал ареста. Но ареста не было. Конечно, он и подумать не мог, кто за него вступился.

Наконец-то отозвалась письмом Катюша: у Сашурки был круп — всякая хвороба цепляется к ослабленному ребенку! — но теперь, слава Богу, он вполне поправился, и они ждут теп­лых дней, чтобы пуститься в дорогу. Почему раньше не сооб­щила? Не хотела его волновать; ведь известно, как Лев схо­дит с ума, если сыну нездоровится.

А Петербург по полицейскому предписанию Тихомирову пора было оставлять. Даже Дурново ничего не мог пока сде­лать.

Уезжал Лев Александрович шумно. На вокзале вскрыли багаж и ужаснулись: из ящиков посыпались сплошь рево­люционные издания, запрещенные в Империи. Ну, хоть бы одна нормальная книжка. Попытался объяснить: это, мол, для литературной работы. Но сметливые филеры, дошлые в розысках, перемигнулись и ловко скрутили бывшего Тигры- ча. Тычков под ребра он не помнил, но помнил враз охватив­шую его тюремную тоску, как оказалось, не совсем поки­нувшую измученное сердце.

Столичный градоначальник немедленно донес директору Департамента полиции. И получил нагоняй. «Отпустить! Извиниться. Багаж вернуть и впредь не задерживать!» — ряв­кнул Дурново.

Перед самым отъездом Петр Николаевич поддержал:

— Вашу брошюру «Почему я перестал быть революционе­ром» прочел Государь. И весьма сочувственно отозвался. Это вселяет надежды. Пишите.

Но вот и Новороссийск, знакомый до мелочей дворик, мама в слезах и могила отца на старом кладбище, над кото­рым все время посвистывает заблудившийся между небом и скалами ветер. И девочки, дочки его — Надя и Вера, бегущие к нему вдоль кромки пенистого моря; бегут, трогательно раз­брасывая неловкие детские ноги, и вдруг замирают в несколь­ких шагах, смотрят нерешительно: а можно, дескать, обнять? а ты и вправду наш папа?

А вскоре и Сашурка кинулся взапуски со старшими сест­рами: в мае они с Катей все же добрались до Новороссийска. Впереди — целое лето! И как все же славно быть снова не отверженцем, не отщепенцем, а русским. Ему всегда нужна была Россия, русская речь вокруг, русские люди, лица, горе, молитвы.

Одно беспокоило: сына надо было крестить, да Саша и сам хотел этого.

Ох, уж эта несуразная подпольная жизнь! Теперь она бьет и по ребенку. Ведь Лев венчался с Катей по подложному пас­порту, где значилась вымышленная фамилия: Алещенко.

Побежал к полицмейстеру, затем к священнику. Пришлось отцу Михаилу, смущаясь, слать в столицу телеграмму — в Департамент полиции: «Прошу сообщить, Тихомиров и Але­щенко одно ли лицо? Екатерина Сергеева жена ли его?» Уча­стливый Дурново немедленно подтвердил: да, одно лицо; да, жена.

Но до чего дожил: даже имя свое потерял, и теперь с трудом возвращает его.

Записал в «памятной книжке»: «25 июня, воскресенье. В 6 часов вечера окрещен наш Сашура. Восприемники — Борис Дмитриевич Саблин, отставной поручик, инженер; воспри­емница (заочно) Ольга Алексеевна Новикова, а за нее при­сутствовала мама. Саша держал себя так умно, мило, так серьезно относился к св. таинству, что сердце радовалось. Слава Богу! Давно не было, и не помню такого счастливого дня, как сегодня.»

В Петербурге от Тихомирова по-прежнему ждали рецептов по искоренению революции. А он прислал статью для «Но­вого времени» — «Несколько замечаний на полемику с эмигрантами», где не просто возражал бывшим соратникам, но и рассуждал о православной монархии, о том, что к дес­потизму может скатиться всякая форма власти, и демокра­тия в особенности; писал о том, что тревожило в последние месяцы, — Россия еще далека от высшего фазиса монархи­ческого развития, что подлинное самодержавие — это твор­ческая идея русского будущего. И работы тут невпроворот.

Публикация вызвала раздражение в правительственных кругах: не рано ли лезет вчерашний социалист-нелегал с со­ветами по усовершенствованию государственности? Видите ли, идея у него: целую программу создать — положительных преобразований в России, дабы защитить, сберечь монар­хию от разрушительных замыслов радикалов-террористов. Пугает, пророчествует выскочка: революция только ошелом­лена, но может воскреснуть хуже прежнего, если не восполь­зоваться 5—6 годами затишья.

Тогда Тихомиров пишет знаменитый «Очередной вопрос», напечатанный в «Московских ведомостях». И это была но­вая бомба, грохнувшая не так громко, как покаянная бро­шюра, но все же потрясшая консерваторов, привлекшая вни­мание к имени автора.

Он говорил о почве, из которой вырастает чертополох ре­волюции. И почва эта осталась нетронутой: мало одних реп­рессий. С болью сердечной писал о молодежи, сбиваемой с толку духом «отрицания и сомнения», и предлагал — насту­пать, наступать! Нигилисты ведут агитацию, а у монархис­тов должна быть своя агитация, русская, национальная, и не менее живая, горячая. Книги, доступные библиотеки, лек­ции благонамеренных профессоров. Да мало ли чего!

Упрекал консерваторов, стоявших у трона (не боялся: что значит — из отчаянных нелегалов!): мало делаете, господа, для противостояния революции и либерализму, вяло пропа­гандируете величие монархической идеи. Выходит, сами по­винны в успехах социалистов. Пускай и косвенно.

И — началось: телеграммы, письма.

«Вас хотел бы видеть обер-прокурор Священного Синода Победоносцев.», «Директор департамента полиции Дурно­во с удовольствием прочел публикацию.», «Влиятельные лица ходатайствуют перед Государем о Вашем освобождении от гласного надзора полиции.»