Саша строго и серьезно смотрел ему в глаза.

В девять утра Тихомиров был уже у консула. Карцев по­здравил его с приветливой улыбкой. И тут словно кто-то дер­нул бывшего революционера за язык — рассиропился, ото­грелся за чаем, осмелел:

— Хочу написать Дурново. Мои обстоятельства требуют, чтобы я выехал в Россию не раньше весны.

От дерзости этой Карцев даже из-за стола вскочил.

— Да как же можно, Лев Александрович? Вас же всемило­стивейше. И ждут. А вы. Что за капризы? Отправитесь тот­час же после Рождества. Один. Семья выедет позднее, когда будут выправлены бумаги.

Тихомиров уезжал сырым январским утром. На вокзале его провожали только свои — Катя и Саша; никаких друзей больше в Париже не было. К Тигрычу, к великану сумрака — столько бы набежало! Но Тигрыч давно исчез, растворился в зимней дымке Ла-Ренси, переулков Монруж или Пор-Ро- яль, — это уж как кому нравится.

А Петербург... У него чуть было не разорвалась грудь, ког­да он вдохнул знакомый, студено-волглый невский воздух. В столице туманно и звонко куржавились серебром крещен­ские морозы. Конки скрипели ледяным железом, кареты про­носились с заиндевевшими окошками, раскрасневшиеся лихачи в толстых синих кафтанах срывали сосульки с усов, над спешащими толпами висел пар, и такой же теплый пар валил из-под дверей кухмистерских и трактиров.

Здесь не осталось дома, где бы его ждали, и Тихомиров с вокзала поехал в «Большую Северную Гостиницу». Смутная тревога не покидала ни на минуту. Со стороны казалось, что он куда-то спешил.

Лакей принес в номер чаю; обжигаясь, Лев наскоро выпил его, и снова надел пальто — парижское, не слишком-то при­годное для русской зимы. Торопливые ноги сами вынесли его на улицу: «Да-да, я должен. Сейчас же. Скорее, туда.»

— Извозчик! — крикнул срывающимся голосом.

Он вышел у Петропавловской крепости, но не для того, чтобы найти окно каземата, где сидел, и предаться воспоми­наниям. Лев не хотел этих воспоминаний, он вычеркнул их.

Теперь, оскальзываясь на снежной дорожке, он поспешно шел к Петропавловскому собору. Открыл тяжелую дверь, шагнул в каменный полумрак. Здесь была царская Усыпаль­ница. Тихомиров, сдерживая дыхание, двинулся между бе­лых мраморных надгробий — к одному-единственному, тем­ному, сделанному из зеленой алтайской яшмы. Именно — из яшмы: он давно знал об этом из газет.

Еще немного. Кажется, здесь.

Прочел: «Александр II Николаевич (1818 — 1881), импе­ратор».

— Простите меня, Ваше Величество, — вышептали све­денные стужей губы. — Я виноват. Крепко виноват. Вот при­шел поклониться.

Повинуясь охваченному тоской сердцу, он встал на коле­ни перед надгробием, просительно положил ладонь на холод­ную плиту, под которой лежал тот, кого они убили. Да, не он, Тихомиров, бросил бомбу, но он и не остановил метальщиков в то Прощеное воскресенье.

— Худо вам, человек милый? — пожилой служитель тро­нул его за плечо.

— Да, то есть, нет. Ничего. Ничего. Мне надо.

— А-а-а. Ну, коли надо, то и ладно. Побудь, побудь. — деликатно зашелестел валенками, удаляясь, старик.

В Департамент полиции он прибыл, когда ранние петер­бургские сумерки уже зажгли первые газовые фонари. Ди­ректор Дурново принял его без проволочек. Разговор затя­нулся до глубокой ночи. Петр Николаевич призывал Тихо­мирова все силы бросить на борьбу с крамолой через офици­альную русскую печать. Необходимо в пух и прах разбить оставшихся нигилистов, сорвать с них маски. Разумеется, от раскаявшегося идеолога партии полиция ждет и некото­рых услуг: положим, неплохо бы узнать — конечно же, по возможности — адреса, имена, клички оставшихся на сво­боде народовольцев, местоположение тайников и подполь­ных типографий, пути распространения нелегальной лите­ратуры и прочее, прочее.

— Что с вами? — поднял брови Дурново, видя, как зелене­ет лицо Тихомирова.

— Никогда! Слышите, никогда я не выдам бывших това­рищей! — почти закричал Лев. — Я не назову ни одной явки, ни одной фамилии. Я могу призвать их сложить оружие и послужить России, но. Уж лучше опять в крепость или.

— Полноте, Лев Александрович! — добродушно улыбнул­ся директор Департамента полиции. — Я лишь хотел, чтобы скорее развеялось недоверие к вам. Лично я ценю вашу ис- кренность. Но есть в высших кругах и такие, кто насторо­женно относится к вашему.. Скажем, преображению. Даже сам Победоносцев.

— Боже мой! Это ужасно! — сжал виски Тихомиров. — Неужели люди русской истории, русского Царя не могут себе представить, что их дело, их идеи могут кого-нибудь искрен­не привлечь? Неужели они так уверены, что по совести мож­но сделаться только революционером?

— Да что вы такое говорите? Я бы вам.

— А знаете, Петр Николаевич, я ведь так и остался наро­довольцем, — словно бы не услышал его Лев.

— Вот как? — насторожился Дурново. — Но что за эпатаж?

— Да. Только я одно понял: истинная воля народа не в по­стоянном зуде социального переустройства, а в жизни со­гласно традиционным для России религиозности и нрав­ственным идеалам Православия. Простите.

Он откланялся. Спешил в гостиницу: ждал от Кати теле­грамму с датой выезда из Парижа в Россию. Но телеграммы не было. «А если что-то случилось? Все эти бывшие соратни­ки. И Катюша с ними один на один. А вдруг Саша нездо­ров?..» — терялся Тихомиров в догадках.

Глава тридцать вторая

В один из ноябрьский дней 1918 года по Фуркасовскому переулку в сторону Большой Лубянки, семеня ногами в раз­ношенных ботах, торопливо шла старушка, к слову сказать, очень знаменитая старушка — Вера Ивановна Засулич. До этого она долго спускалась по крутой лестнице с мансарды, где под самой крышей теперь занимала крохотную комнату; новая власть сперва уплотнила легендарную революционер­ку, поселив по соседству в ее просторной квартире каких-то ответственных комиссаров, а затем и вовсе переместила пер­вую террористку к самому чердаку, повыше, совсем высоко.

И теперь из холодной каморки уважаемой Вере Ивановне было видно все. Перед ее слезящимися глазами наконец-то распахнулась справедливая жизнь, во имя которой она стре­ляла в генерала Трепова, бежала за границу, во имя которой погибали ее товарищи из «Народной Воли», взрывались бом­бы и разбрасывались прокламации, а Плеханов создавал в Женеве марксистскую группу «Освобождение труда». И так упрямо создавал, что и основоположника не слышал, предо­стерегающего: не годится, мол, мое учение для России.

Но не просто спешила Засулич. Случайно проболтался один из соседей-комиссаров: ВЧК готовит массовые арес- ты, и уже приказ отдан — взять в Сергиевом Посаде извест­ного Тихомирова, подлого приспешника царизма. «Шлеп­нут, поди, старого контрика. Сколько он и вам крови попор­тил, а?» — бросил на ходу комиссар, вполне довольный но­вым жильем.

Вот и двери ВЧК — тяжелые; хорошо, какой-то солдатик помог. На пути — часовой. «Я — Засулич! Меня ждет товарищ Дзержинский!» — соврала старушка. Парень на политзаня­тиях слышал фамилию революционерки. Пока он соображал, Вера Ивановна уже семенила по коридору. Еще часовой, и еще.