— …qui renforce et la mienne. Et je vous le prouverai un peu plus tard…[32]

Докки густо покраснела. Палевский же с Афанасьичем лихо чокнулись, хором провозгласили «оп-оп», стоя выпили до дна, с кряхтением закусили и сели, развалившись друг против друга.

— Хорошо идет! — одобрительно сказал Афанасьич.

— Хорошо! — согласился генерал и подмигнул Докки.

— Так вот я и говорю, — Афанасьич продолжил разговор, который они вели до ее прихода. — Я и говорю ему: ты, Захарыч, побойся Бога-то! Таких щук — чтоб более трех аршин — сроду быть не может. Это уж не щука, а кит какой. Захарыч уперся, как осел: нет, говорит, зимой вытянул такую. И тащит меня в сарай — хребет ее показывать. Я, говорит, специально сохранил, чтобы таким невежам, как ты, Афанасьич, показывать. Ну, пошли мы, гляжу, и впрямь: здоровенный хребет, но поменьше трех аршин будет. А Захарыч говорит: ссохся. Где ж видано, чтоб хребет усыхал?

Он с хрустом откусил кусок огурца.

— Как-то приятель мой при мне вытянул здоровенную щуку, — сказал Палевский и подцепил вилкой соленые рыжики. — Измерили: два аршина и три четверти.

— А где выловил? В озере аль в речке?

— В речке, — сказал Палевский и засмеялся, хлопнув себя по коленям:

— На лягушку.

— Это как? — заинтересованно спросил Афанасьич.

— Живца не оказалось, так лягушек наловили — и на крючок.

— Слыхал я, что можно так ловить, но сам не пробовал, — слуга подлил себе водки, а генералу — настойки.

— Ну, за удачный клев! — провозгласил он.

— И за больших щук! — поддержал его Палевский, поднимая рюмку.

Докки пила чай и с интересом прислушивалась к их разговору. Она не раз видела Афанасьича, ловящего рыбу, но представить Палевского, часами терпеливо сидящим с удочкой, было весьма трудно. Тем не менее он оказался заядлым рыболовом.

Наслушавшись вдоволь рассказов о пойманных и упущенных рыбах, под которые так славно пилась «холодненькая», Докки отправилась спать, пожелав веселой компании спокойной ночи.

Готовясь ко сну, она гадала, будет ли Палевский в состоянии прийти к ней в спальню или в подпитии уляжется в гостевой комнате. Она сердилась, что он предпочитает пить с Афанасьичем, а не быть с ней в то ненадолго отпущенное им время.

«Вот, пожалуйста, сидит там и рассуждает о каких-то щуках, — Докки отпустила горничную и легла в постель. — А я опять жду его, хотя он, верно, ужасно пьян…»

Она была бы рада видеть его и пьяным, хотя следовало бы выставить его за порог, если он осмелится… В этот момент снаружи коротко стукнули, дверь распахнулась и на пороге появился пошатывающийся силуэт Палевского, освещаемый свечой, которую он держал в руке.

— Дотти, Авдотьюшка! — нараспев воскликнул он и, осторожно ступая, двинулся через комнату по направлению к ней. Затаив дыхание, Докки смотрела, как он поставил свечу на прикроватный столик, быстро сбросил с себя одежду, лег рядом и… в следующее мгновение склонился над ней.

— Моя Дотти, — шепнул он.

Докки даже не успела опомниться, как его руки обняли и привлекли ее к себе, а губы жадно прильнули к ее губам…

Он опять ушел на рассвете и опять ничего не сказал о времени и месте новой встречи, а Докки так и не решилась его об этом спрашивать. То, что происходило, было слишком хорошо, чтобы быть правдой, но это было, и она боялась случайным словом или действием разрушить установившиеся отношения с Палевским.

«Немножко счастья, — говорила она себе. — Совсем немножко — перед долгой-долгой… разлукой…»

Теперь, когда ее мать прочитала письма Палевского, а он, не скрываясь, приходил к Докки, имя отца ее ребенка не будет секретом для общества. Ей придется долгие годы, может быть, всю жизнь, провести на чужбине, и она заранее тосковала по России, Петербургу, по своему дому. О том, каково ей будет жить без малейшей надежды увидеть Палевского, — она предпочитала не думать.

При воспоминании о прошедшей ночи лицо Докки то и дело заливалось краской. Предположения о том, что после посиделок с Афанасьичем у Палевского достанет сил лишь добраться до постели, оказались несостоятельны: ни изрядное количество выпитой им настойки, ни раны не помешали ему еще долгое время не давать ей спать. И сегодня Докки никак не могла сосредоточиться на своих ежедневных занятиях, мыслями постоянно возвращаясь к его ласкам и словам, которыми Палевский одаривал ее с необыкновенной щедростью.

«Всего две ночи, проведенные вместе, — и я уже привыкла спать в его объятиях», — думала она, уныло глядя в учетную книгу, куда следовало записать текущие расходы и где за все утро появилась лишь одна, и то недописанная строчка. В конце концов она оставила это бесполезное занятие и вновь перебрала полученную сегодня почту, среди которой, конечно, не было записки от Палевского. Докки опять не знала, когда он появится, следует ей ждать его дома или ехать на вечер, куда была приглашена и где могла встретить его с той же долей вероятности, что и накануне.

Днем, когда она уже не находила себе места, разносчик доставил в особняк огромный букет белых гвоздик, к которому была приколота карточка с именем Палевского.

«Даже слова не написал», — подумала она и обрушилась на Афанасьича, давая выход накопившемуся за это время раздражению.

— Вы с графом делаете все, чтобы наши с ним отношения стали известны всем, начиная от слуг и посыльных и заканчивая обществом.

— Это орел вам цветы дарит, я здесь ни при чем, — Афанасьич поставил вазу с букетом на стол и пожал плечами. — Напротив, я всячески скрываю…

— Ты скрываешь! — Докки сердито откинулась в кресле. — А кто, интересно, пускает его в дом в любое время и без доклада? Кто вчера пил с ним в гостевой комнате? Вот уж: рыбак рыбака…

— Чуток приняли для укрепления…

— Знаю я ваше укрепление! Все слуги, верно, уже обсуждают его визиты.

Утром Туся поглядывала на нее с откровенным любопытством и пыталась уговорить барыню надеть не обычное домашнее платье, а более нарядное, намекая на неких гостей, перед которыми стоило появиться в элегантном виде. Следовательно, присутствие генерала в доме, а возможно, и в хозяйской спальне для обитателей дома уже не являлось секретом.

— Если и обсуждают — что с того? Мало какие гости ходят. Никто не знает, что он здесь ночует, — стал уверять ее Афанасьич. — Семен только да Фома-сторож. Я им наказал молчать, они не проговорятся. Остальные лишь видят, что в доме появляется молодой генерал, вот и обсуждают. Как же без этого? Чтобы бабы да языки не распустили? А ежели вы так беспокоитесь о сплетнях, нечего было его в спальню к себе вести и там оставлять.