Разумеется, ей не суждено смыть многочисленные грехи, среди которых и соучастие в гибели сотен людей. Впрочем, она и не собиралась раскаиваться. Просто при взгляде на бледные, искаженные ужасом лица полицейских ей внезапно припомнились последние слова отца: «Я не могу оставить его умирать собачьей смертью, Лайла. Кем бы он ни был». Слова эти вдруг пронзили ее сознание, заставив почувствовать, что сердце в самой глубине горит от старой боли. Она подскочила к краю элеватора, на долю секунды остановив взгляд на Халифе, повернулась лицом к израильтянам и прикрыла своим тонким телом полицейских отдул автоматов.

– Ты же победил, – кричала она, – ты же победил, разве не так? Оставь теперь этих несчастных в покое! Мало ли ты ни за что ни про что отправил людей на тот свет?

Резкий голос эхом прокатился из конца в конец пещеры и постепенно рассеялся, смешавшись с мерным рычанием генератора. Хар-Зион посмотрел на Лайлу, затем на сияющую в свете электрических ламп менору и, помедлив, кивнул:

– Она права. Пришло время остановить убийства.

Лайла с облегчением выдохнула. Однако почти сразу вновь напряглась, увидев, как коварная улыбка пробежала по лицу Хар-Зиона.

– Или по крайней мере некоторые убийства. Их жизнь, – сухим движением руки он указал на Халифу и Бен-Роя, – ничего не значит. Но что касается аль-Мулатхама, то, думаю, он выполнил положенное задание. Как правильно заметила мисс аль-Мадани, мы победили. Отныне, когда у нас есть менора, ничто не помешает довести наше благородное дело до окончательной победы. «Палестинское братство» сделало немало для этой победы, и мы всегда будем помнить о его заслугах. Увы, теперь оно превратилось в обузу, и чем быстрее мы избавимся от этого балласта, тем лучше.

При последних словах он повернул голову к стриженому и кивнул в сторону Лайлы. С железным спокойствием телохранитель Хар-Зиона шагнул вперед и, ударив мощной ладонью в грудь девушки, столкнул ее с платформы. На долю секунды Лайле показалось, что она парит в воздухе, распрямив руки и ноги, словно подвешенная на каком-то невидимом канате; затем, непроизвольно совершив несколько кульбитов, она понеслась вниз и с глухим стуком рухнула на каменную поверхность.

– Спасибо, мисс аль-Мадани, – саркастически крикнул ей вслед Хар-Зион. – Израиль будет вечно благодарен вам за ваши усилия. Пусть вы и арабка, вы, несомненно, снискали право называться «эшет хайль» – «отважная женщина».

Лайла поняла, что у нее сломан позвоночник и, вероятно, еще множество костей, хотя какие именно, сказать она не могла – ее тело ниже шеи просто потеряло чувствительность. В любом случае через считанные секунды эти вопросы перестанут ее волновать. И в общем, так только лучше.

Парадоксальным образом, едва ее тело оказалось парализованным, резко обострилось восприятие. Ноздри вдохнули насыщенный хвойный запах сосновых досок, из которых были сколочены ящики; уши улавливали тончайшие звуки, которые она в обычном состоянии никогда бы не зафиксировала. Самое необычное из ее новых качеств состояло в способности одновременно следить за несколькими предметами сразу, так что не было надобности поворачивать голову и даже косить глазами. Вверху стоял хохочущий Хар-Зион со своими приспешниками; немного левее от нее – Бен-Рой, застывший от удивления, что то, чего он так долго жаждал, наконец сбылось, причем при таких невероятных обстоятельствах; рядом, на коленях, сжимая ее руку, находился Халифа («Как это он только успел прибежать так быстро?»). Она даже видела собственное лицо, словно раздвоившись и глядя на себя откуда-то сверху; на губах ее проступила еле заметная улыбка, выражавшая, однако, не удовлетворение, а, скорее, беспредельную, безысходную тоску вселенского одиночества.

Такой конец не стал для нее неожиданностью; напротив, с тех пор как она вернулась из Англии и начала работать на «МОССАД», Лайла не сомневалась – рано или поздно это обязательно произойдет. Конечно, внешние обстоятельства – что все случится в гигантской пещере с награбленными нацистскими сокровищами, напоминающей декорации для голливудского боевика, – предсказать было невозможно в отличие от самого убийства. Честно говоря, она даже удивлялась, что этого не произошло раньше.

Стоя над ней, Халифа говорил что-то, однако она не могла различить его слов; это было странно, если учитывать, как много других, несравнимо менее громких, звуков улавливал ее слух. Впрочем, она и по губам без труда прочла, что он хочет сказать. Всего одно слово, тот самый вопрос, который он уже задавал ей раньше.

«Лей?» Почему?

Но что она могла ответить? На самом деле – ничего. Даже если бы она захотела – а в глубине души она желала бы сбросить непосильное бремя и исповедаться, признаться напоследок во всех грехах, – что надо было сделать, чтобы он поверил? Как убедить нормального взрослого человека, что она предала свой народ не ради денег, не по принуждению, не из идейных соображений? Нет, она стала предательницей, потому что ненавидела их, люто ненавидела всех и каждого палестинца. Ею двигала самая мощная, самая неукротимая и самая беспощадная из страстей человеческих – месть. Семнадцать лет назад, на ее пятнадцатый день рождения, ее прекрасный, храбрый, нежный отец, самый прекрасный, самый лучший из когда-либо существовавших людей, был до смерти избит бейсбольной битой и брошен валяться в грязной сточной канаве на окраине лагеря для беженцев, под истошный вой шакалов в ночи. И кто были убийцы? Те самые люди, которым он посвятил всю свою жизнь. Поэтому она связалась с Хар-Зионом и начала на него работать; поэтому она выдвинула и разработала идею аль-Мулатхама; поэтому, едва узнав в храме Гроба Господня о меноре, она немедленно позвонила Хар-Зиону и сделала все возможное, чтобы он забрал светильник. Это была ее месть, которую она поклялась исполнить до конца в ту ночь, когда убили единственного любимого ею человека. Но разве смогла бы она объяснить это Халифе? Передать хотя бы долю той скорби, покинутости, ненависти и отчаяния, которые высасывали из нее всю энергию, которые поглощали ее время и управляли ее действиями последние семнадцать лет?

Она посмотрела в лицо Халифе – такое доброе, отважное, красивое, почти как у ее отца, – и попыталась сжать его руку. В тот же момент она заметила, как Хар-Зион наводит пистолет на ее голову. «Ну, давай, сделай это. Время пришло. И к тому же я попыталась сделать доброе дело, за которое мне не стыдно перед отцом».

Она прикрыла глаза и снова увидела себя – лежащую на дне ямы и сжимающую руку отца, с намокшими от его крови волосами.

«О Боже, папочка, мой любимый папочка!»

И тут раздался выстрел.

Голова Лайлы дернулась, и чуть выше левой брови появилось круглое отверстие. Из него потекла струйка крови – по щеке и подбородку, образовав вскоре на земле темную лужицу. Поначалу Халифа был настолько потрясен, что не мог сдвинуться с места, и держал вялую, безжизненную руку палестинки в своей ладони. Затем, осторожно положив ее на грудь Лайлы, устремился обратно к Бен-Рою и стал напряженно смотреть вверх, на обращенные к ним грозные стволы автоматов.

Перед тем, что ожидало полицейских в самом скором времени. Халифа должен был трястись от ужаса, однако, к своему глубокому изумлению, заметил, что начинает успокаиваться. Возможно, причиной тому было полное бессилие, которое он все еще испытывал после нанесенных ему ударов, а возможно, он осознал, что не может ничего противопоставить неотступно надвигавшейся смерти. В первую очередь его заботила судьба Зенаб и детей, а также тот факт, что его не захоронят по мусульманскому обряду. Этот момент, однако, был менее важным, поскольку Аллах примет в учет исключительные обстоятельства и войдет в его положение. Аллаху не надо ничего объяснять, он и так все поймет. Он всегда все понимает. Поэтому он и Аллах.