Глава тринадцатая,

в которой автор, получив возможность защититься, использует ее неубедительно

Хорошо, когда действительность подходит под то, что хватает способностей о ней думать. В самом деле, есть автор-деспот, который родному сантехнику дверь не открыл и вообще довел его до нервного срыва, есть персонажи, мучающиеся кто как может под его шершавым игом, et voilà все поводы для сочувствия понятливых читателей. Меня, конечно, мучило, с одной стороны, жгучее желание объясниться, потому что напраслину терпеть кому же приятно, а с другой — ясное понимание, что никому ничего не объяснишь, а только лишний раз опозоришься, но в конце концов я не вытерпел, разумеется. Стоило ли? Вот я доделаю здесь свои дела и выйду прочь из этого мира, только на старых обоях останется видно, что я любил тут прислоняться, покамест еще как действующий автор имел минуты отдохновения; и пойдет чужой человек, равнодушно посмотрит на вещи, которые ничего ему не говорят, ибо он не мучился с ними, не рождался и не заболевал, и сочтет себя вправе выносить суждение, потому что, как известно, каждый должен иметь свое суждение, всего остального можно не иметь, но это — шалишь, уж это так положено, чтоб к своему месту принадлежало…

Да вот он, уже идет. Такого аккуратного вида, что ничего, кроме неприязни, испытывать к нему невозможно.

— Вы, простите, по какому вопросу будете? — спрашиваю я.

— Зовите меня Бонс, — благодушно отвечает он. — Билли Бонс. Я вас надолго не задержу. (До него, ей-богу, это говорила Мисюсь! Вот повадились!) Дело в том, что есть уже возможность делать некоторые обобщения на счет вашего романа, в основном статистического плана и, так сказать, безоценочные, и чтобы вы были в надлежащем порядке уведомлены, как слово ваше отзовется, я позволю себе представить… — Чтобы выпутаться из этого зачина, он уходит в бумаги. — На конец десятой главы, — выныривает он, — вами было выведено не менее 190 персонажей, включая коллективных.

— Позвольте, а почему только десяти? А в одиннадцатой эвона их набилось, битва народов, можно сказать, — этих почему не считали?

— Есть мнения, что одиннадцатая глава, как принадлежащая перу Среднего сантехника, учитываться в этом подсчете не должна.

— Это моя глава! Моя! В ней все мои признаки! Как знал, что будет вот это вот крючкотворство, — специально оставил в нужных местах! Проходили там, видели, с осины кора когтями содрана, — так это я содрал! Моя глава!

— Вы же понимаете, что это спорный вопрос. Давайте без нажима, как цивилизованные люди. Если прояснится что-то, мы вас немедленно известим и прокалькулируем ее задним числом.

— Хорошо, а коллективные персонажи — это что такое?

— Это лица, обладающие коллективной индивидуальностью. Применительно к вашему случаю это такие фигуранты, как княжеские сычи в 8 главе, инопланетяне в 6 главе, хор, поющий песни Моцарта, бедра несовершеннолетнего Ящурко Е. С. в 3 главе и так далее. Они считаются за одного.

— Бедра-то почему за одного? Их же два! И инопланетян там не меньше десятка, я помню… штурманов одних полна рубка…

 — Не мелочитесь. Русскому писателю пристала кротость в быту. Бедер два, действительно, но говорят они одним голосом.

— Они хором говорят! Это у них отработано!

— У вас так написано. Давайте оставим этот вопрос. За отчетный период не менее 35 человек, включая 12 прорабов, играли в азартные игры, и 18 из них отыгрывалось. Три человека подверглись необратимым трансгендерным мутациям. Изображено черепах: четыре, включая одну большую в сравнительном обороте…

— А в одиннадцатой! — кричу я. — Там их сколько! Там же ведь приятно просто глазу посмотреть, сколько черепах!

Он кривится и говорит:

— Ну что же мы, каждый раз будем возвращаться к этому аспекту? Давайте абстрагируемся уже.

Я нехотя слушаюсь, и он продолжает с того же места:

— …нравственно привлекательных мужских образов: три, физически привлекательных женских: тоже три, причем они в бытовом плане не коррелируют. Пар они не образуют друг с другом, — поясняет он. — Нравственное чувство читателя остается неудовлетворенным. За тот же отрезок времени устало машут руками: Ахматова на вечере встреч и кружащиеся вещи в 6 главе; кричат: 48 человек, в том числе мочалка, попугай и сама Клотильда. Наказано пороков: один (1 глава, приложение-отчет по делу Андрея Ивановича, рубрика «Возвращаясь к напечатанному»), вознаграждено добродетелей: ноль (дебатируется вопрос о сравнительной добродетельности Ящурко Е. С.). Высшие силы, представленные богом постороннего мира, Плутоном…

— Какого-какого мира?

— Виноват, потустороннего. Секретаря взяли нового, молодая девочка совсем. Еще и военнообязанная. Ошибок сколько пропускает — это горе одно. Потустороннего, конечно. Так вот, дважды появляясь на сцене, Плутон один раз карает несомненный порок, а второй раз наказывает человека неизвестно за что, оставляя у читателя нравственное недоумение. «Таковы они, боги-то!» — неизбежно заключает читатель, и этот скепсис рождается в нем из-за вашего неряшливого изложения.

— Позвольте, это вы про Недоручко В. А., что ли? Ну, вы, прямо сказать, нашли невинность! Ему, доложу я вам, череп проломить — это еще мало! Вы знаете, как он родную сестру донага раздел? А что он в харьковском цирке выделывал под фамилией Арнольд Несимпатичный? Вы вот не знаете, так не говорите! А то вольтерьянство они мне тут шьют в особо крупных, нате пожалуйста!

— Об этом ничего не сообщается, — сдержанно замечает Билли Бонс. — Сведений, которые бы заставили читателя внутренне примириться со страшной смертью Недоручко В. А., в надлежащем месте не приведено. В итоге нанесено ущерба традиционным моральным ценностям на общую сумму одна тысяча сто сорок четыре рубля 38 коп.

— Все у вас? — спрашиваю я.

— Пока да, — говорит он. — Это в общем виде. Тут дальше аналитическая часть; если интересуетесь, я могу озвучить.

— Не надо, — говорю, — не озвучивайте. Берите пример с Чаплина, он правильно сказал: можешь, сказал он, не озвучивать — не озвучивай.

Билли Бонс смотрит на меня с интересом.

— Скажите, — говорит он, — а это пристрастие к каламбурам вы передали самым любимым героям, да? Как отцовскую черту? В целях подчеркнуть родство?

Тут я перестаю сдерживаться.

— Да какое, — говорю, — ваше-то постороннее дело, где у нас родство, а где нет? Вы извините, конечно, пафос этот мой сентиментальный, но все они — это я! Даже Серафима Павловна — это я, хоть я и не сливаю заварку в раковину! И черепахи все, включая тех, что в сравнениях, — я! И даже бедра эти, которые вы считать за два не хотели, хотя из них все четыре можно выкроить, — это тоже я! Вы как думали? Писатель, он же… он, я вам скажу, как Синдбад-мореход! Именно — как Синдбад! Он летит на сюжете, сам не