Как выяснилось, гостя звали Джеральд Джонс: всю свою жизнь он прожил в Лондоне, но как-то раз в детстве побывал на северной пустоши. Это было так давно, что он уже и не помнил, как так вышло, – но почему-то он гулял по пустоши один, и вереск стоял в цвету. Взгляд не различал ничего, кроме вереска, эрики и папоротника; вот разве что у самого горизонта, там, где садилось солнце, на неясных холмах, смутно виднелись размытые пятнышки – верно, поля людей. С приходом вечера поднялся туман и укрыл холмы, а Джонс шел по пустоши все дальше. И тут он набрел на лощину посреди пустоши – совсем маленькую лощинку с немыслимо крутыми склонами. Он лег наземь и заглянул в нее сквозь вересковые стебли. Далеко-далеко внизу, в садике перед домом, в деревянном кресле сидела старушка в окружении шток-роз выше ее самой – и напевала в сумерках песенку. Песня запала мальчику в душу: позже Джонс вспоминал ее в Лондоне, и всякий раз, как она приходила ему на ум, он задумывался о вечерах – таких, каких в Лондоне не бывает, – и слышал, как легкий ветерок беззаботно шелестит над пустошью и носятся быстрые шмели, и забывал про уличный шум. А когда люди принимались сетовать на Время, больше всего ему жаль было уступить Времени эту самую песню. Позже он как-то раз снова отправился на ту северную пустошь и отыскал лощинку, но никакой старушки в саду не было и песню никто не пел. Печаль о песне, что пела старушка одним летним вечером двадцать лет назад, – причем с каждым днем воспоминание это уходило все дальше в прошлое – истомила его душу; или, может, нудная работа, которой он занимался в Лондоне, а работал он в крупной, совершенно бесполезной фирме; и состарился он рано, как это обычно бывает с людьми в больших городах. И вот наконец, когда хандра уже вызывала только сожаление, а работа казалась с возрастом все более никчемной, Джонс решил посоветоваться с магом. И отправился он к магу, и поведал о своих бедах, и, в частности, не умолчал об услышанной некогда песне.

– А теперь вот нет ее на свете, – посетовал он.

– Конечно, на свете ее нет, – подтвердил маг, – но за Краем Света она легко отыщется.

Один-единственный дом на остроконечной вершине смотрит вниз с края света

И объяснил он Джонсу, что тот страдает от текучести времени, и посоветовал провести денек на Краю Света. Джонс спросил, куда именно на Край Света лучше поехать; а маг слыхал, что неплохо отзываются о Тонг-Тонг-Таррапе; Джонс заплатил ему, как водится, опалами и тотчас же пустился в путь. Прямых дорог к тому городу не ведет; на вокзале Виктория Джонс купил билет – тот, которого вам ни за что не продадут, если вас не знают; проехал мимо Блета; проехал вдоль холмов Неол-Хангар и добрался до ущелья Пой. Все эти места находятся в той части мира, что принадлежит к ведомым нам полям; но за ущельем Пой на тамошних самых обыкновенных равнинах, так похожих на Сассекс, впервые встречаешься с необычным. От ущелья Пой видна гряда непримечательных серых Снегских холмов, протянувшаяся по самому краю равнины; вот там начинается невероятное – поначалу оно встречается изредка, но все чаще и чаще по мере того, как углубляешься в холмы. Так, например, едва спустившись на Пойские равнины, первое, что я увидел, был самый обыкновенный пастух, приглядывающий за отарой самых обыкновенных овец. Я понаблюдал за ними немного, ничего особенного не замечая, – и тут одна овца как ни в чем не бывало подошла к пастуху, одолжила у него трубку и закурила: это происшествие показалось мне не совсем обычным; а вот в Снегских холмах я повстречал честного политика. Эти-то равнины и пересек Джонс, и перевалил через Снегские холмы, и обнаруживал на пути своем сперва необычное, а потом и невероятное, пока не дошел до протяженного склона за холмами, который уводит к Краю Света; а там, как подтверждают все без исключения путеводители, случиться может все, что угодно. У подножия склона тут и там встречается много такого, что гипотетически можно порою увидеть в ведомых нам полях; но вскорости все это исчезло, и теперь путнику попадались одни только мифические создания, объедающие цветы такие же удивительные, как они сами, и камни настолько искореженные, что формы их, слишком кошмарные, чтобы возникнуть по чистой случайности, явно заключали в себе некий скрытый смысл. Даже деревья были вопиюще чужеродными: им нужно было столько всего сказать; переговариваясь, они клонились друг к другу, принимали гротескные позы и плотоядно усмехались. На глазах у Джонса две елки затеяли драку. Такие сцены изрядно действовали ему на нервы; однако он поднимался все выше и внезапно очень порадовался при виде примулы: наконец-то, впервые за много часов, взгляд его упал хоть на что-то знакомое! – и тут примула присвистнула и ускакала прочь. В потаенной долине Джонс приметил единорогов. Но вот ночь зловеще застлала небо, и засияли там не только звезды, но и малые и большие луны, и слышно было, как во тьме грохочут драконы.

С рассветом среди изумительных кряжей в вышине воздвигся город Тонг-Тонг-Таррап: на ледяных ступенях играли отблески, и в поднебесье теснились крохотные домики. Джонс уже поднялся на крутую гору: густые туманы медленно утекали прочь и, расступаясь, открывали взгляду все более и более поразительные виды. Еще до того, как белесое марево растаяло бесследно, где-то совсем рядом, где Джонс ожидал увидеть голый камень, послышался гулкий стук копыт по дерну. Путник вышел на плато, где живут кентавры. И сей же миг разглядел в дымке пять великолепных исполинов: вот же они, дети мифа! Если бы Джонс останавливался всякий раз, увидев очередное чудо, он не добрался бы так далеко: не мешкая он зашагал через плато и прошел совсем рядом с кентаврами. Не в обычае кентавров обращать внимание на людей: они били копытами и громко перекликались друг с другом на греческом, а чужаку не сказали ни словечка. Однако ж все они повернулись и уставились ему вслед, а когда он пересек плато и двинулся дальше, все пятеро легким галопом поскакали за ним до границы своих зеленых владений, ведь выше этого горного травянистого плато нет ничего, кроме безжизненных скал; дерн под копытами кентавров – это последняя зелень, которую только видит путник, поднимаясь к Тонг-Тонг-Таррапу. Джонс вышел в заснеженные поля: они точно плащ на плечах горы, а над ними возвышается голая вершина; Джонс поднимался все выше. Кентавры провожали его недоуменными взглядами.

Теперь даже мифические твари остались далеко позади, равно как и нездешние демонические деревья; взгляд различал вокруг одни только снега да четко очерченную скалу над ними – скалу, на которой высился Тонг-Тонг-Таррап. Весь день Джонс карабкался вверх и вверх, а к вечеру поднялся выше линии снегов и вскорости добрался до лестницы, вырубленной в камне: тут-то его и приметил седоватый старец – долговязый привратник Тонг-Тонг-Таррапа, который сидел на пороге и бормотал себе под нос, пересказывая удивительные воспоминания, и напрасно ожидал от чужака баша в подарок.

По всей видимости, Джонс, едва добравшись до крепостных врат, несмотря на всю свою усталость, тут же потребовал комнату с видом на Край Света. Но прежде чем проводить гостя в номер, долговязый привратник, этот седоватый старец, не получив вожделенного баша, запросил с чужака историю, дабы присовокупить ее к своим воспоминаниям. Вот эта история, вся как есть, если долговязый привратник мне не солгал и если память его не подводит. Когда же история была рассказана, седоватый старец поднялся и, музыкально позвякивая своими ключами, заковылял наверх сквозь анфиладу дверей и по бессчетным лестницам, и проводил гостя к самому верхнему дому, к высочайшей из крыш мира, и подвел к окну гостиной. Там усталый путник опустился в кресло и выглянул в окно над отвесным Краем Света. Окно было закрыто; за мерцающими стеклами пылали и танцевали сумерки Края Света, подобно фонарикам светляков и подобно морю; они текли и струились мимо и полнились дивными лунами. Но путешественник на дивные луны даже не взглянул. Ведь из пропасти, цепляясь корнями за далекие созвездия, стройными рядами взметнулись шток-розы, а среди них подрагивал и колыхался зеленый садик – как подрагивают отражения на воде; еще выше на волнах сумерек покачивался цветущий вереск, его наплывало все больше и больше, пока все сумерки не полиловели; а в самом сердце сумерек, далеко внизу, парил зеленый садик. И сад, и вереск повсюду вокруг него словно бы скользили, трепеща, по волнам песни. Ибо сумерки полнились песней, что лилась и звенела вдоль кромки Мира, и зеленый садик и вереск переливались и мерцали вместе с нею, между тем как песня нарастала и затухала: а пела ее старушка там, внизу, в садике. Над Краем Света пролетел шмель. Песня плескалась у берегов Мира, под нее танцевали звезды – та самая песня, которую давным-давно пела старушка в лощине посреди северной пустоши.