Шрифт:
Интервал:
Закладка:
ДИОТИМА
Героев мог бы назвать я
И смолчать о прекраснейшей из героинь,
Это начало не нашло продолжения. Оно найдено в рукописях Гёльдерлина.
Но другие строки были опубликованы. Правда, подписаны они псевдонимом: Хильмар. Рецензировавший их А. В. Шлегель, не зная, что Хильмар — тоже Гёльдерлин, дал высокую оценку обоим авторам, и оба автора радостно переписали рецензию для своей матушки — в тщетной надежде убедить ее в полезности литературных занятий ее сына. Матушка лишь встревожилась, прочитавши стихотворение «К Паркам»:
Еще одно мне дайте, могучие,
Благое лето — и тучной осенью
Пожну я звуки! Будет сердце
— Песнью насытясь — готово к смерти.
Гёльдерлин, как мог, ее успокоил. Но при всей убедительности его аргументации, выраженной в предельно доступной форме, о том, что правда художественная отнюдь не равна правде житейской и он вовсе не собирается умирать, истина все равно всегда остается с правдой именно поэтической: на вершине счастья сердце должно быть готово к смерти.
Стихотворение «К Паркам» написано в 1798 г. «Одно лето» еще было даровано поэту, но осенью конфликт с господином Гонтаром вылился в открытый скандал, и Гёльдерлин вынужден покинуть этот дом и переселиться в недалекий Гомбург, к своему другу Синклеру, занимавшему солидный пост при дворе ландграфа Гессен-Гомбургского.
Второй том «Гипериона», по-видимому, был закончен им уже в Гомбурге и вышел в свет осенью 1799 г.
* * *
Второй том романа уже в эпиграфе показывает смену тона по сравнению с первым, диссонирует с предисловием и «Фрагментом». Внешний мир ворвался в стихию романа. История вступила в свои права, и автор в сноске ставит первую дату: 1770 год. Так что же перед нами исторический роман? Война России с Турцией, восстание греков? Да. Но не только. Вспомним: «Мы все пробегаем по эксцентрическому пути, и нет другой дороги от детства к совершенству»; «эксцентрический путь... всегда один и тот же». Этим строчкам посвящено не одно исследование, ибо они, конечно, отражают одну из ключевых гёльдерлиновских идей. Были попытки трактовать эксцентрический как «эксцентричный» — значение, уже имевшееся в ту пору в языке, но не имеющее отношения к нашей теме. Позднее было выявлено значение астрономическое, существующее со времен Гиппарха (давшего во II в. до н. э. теорию видимого движения Солнца), а в новое время отраженное в законах Кеплера, которые Гёльдерлин хорошо усвоил в Тюбингене вместе с системой Коперника. Упоминалось, что Гегель позднее написал диссертацию об орбитах планет и что Гёльдерлин должен был знать следствие из Ньютонова закона всемирного тяготения и общей теории движения планет: орбитами небесных тел могут быть не только эллипсы, но любое коническое сечение: гипербола, парабола...
Как ни заманчиво приписать идею «эксцентрического пути» самому Гёльдерлину, нам все-таки придется от этого отказаться. В упоминаемом им в письме к брату (середина августа 1793 г.) двухтомнике Гемстергёйса (см. № 62 и примем, к нему) есть одна работа, имеющая прямое касательство к нашей проблеме. Это «Письмо о человеке и его отношениях» („Lettre sur l’homme et ses rapports“, 1772). «Человеческое познание или, точнее, человеческий ум, видимо, движется вокруг совершенства, как кометы вокруг солнца, описывая сильно вытянутые эксцентрические кривые, и у него даже есть перигелии и афелии, но нам из истории известно всего каких-нибудь полтора оборота, иными словами, два перигелия и один разделяющий их афелий» (за неимением немецкого перевода 1792 г. цитирую по оригиналу: Oeuvres philosophiques de М. F. Hemsterhuis. P., 1792. T. I. P. 230).
Для Гемстергёйса, родившегося в 1722 г., зрелище кометы Галлея должно было быть очень впечатляющим.
В I томе «Гипериона» присутствует образ именно кометы:
«Только не говори никому, будто нас разъединяет судьба! Мы в том виновны, мы! Любо нам ринуться во мрак неведомого, в холодную чуждость иного мира, и, будь оно возможно, мы покинули бы сферу солнца и вынеслись бы за пределы блуждающей звезды» (перевод Я. Э. Голосовкера; ср. с. 55 наст. изд.).
И это сразу придает повествованию космическое измерение.
Развивая свою мысль, Гемстергёйс говорит о перигелии древних греков и о перигелии наступающего нового времени, и даже тут он остается в рамках образа, потому что многие кометы имеют афелии в тысячи астрономических единиц и возвращаются к Солнцу лишь спустя тысячелетия.
«...В каждом перигелии царил некий общий дух, сообщавший свою окраску и придававший тональность всем наукам и всем искусствам, то есть всем отраслям человеческого знания. В нашем перигелии этот общий дух мог бы определяться духом геометрии, или симметрии; в перигелии греков — духом морали или чувства; а рассматривая стиль в искусствах египтян и этрусков, можно тотчас заметить, что общий дух предыдущего перигелия был дух чудесного» (там же, с. 230—231).
Отталкиваясь от рассуждений Гемстергёйса, оставалось сделать только один шаг: перенести идею с общего (цивилизации), на частное (человека). Но на «человека вообще и в частности».
В частности, сам автор «Гипериона», «ринувшись во мрак неведомого, в холодную чуждость иного мира», в реальной жизни называемого Йеной, а в мире Гипериона — Смирной, попадает в тенета фихтеанских идей, из которых не так-то просто выбраться. Но пути назад нет, и афелий далек. В философии Фихте, так резко выделившей Я, для поэта Гёльдерлина, помимо удручающего принижения природы, выступавшей как некое досадное препятствие на пути Я, был момент со знаком плюс — это мысль об интеллектуальном созерцании. Вернувшись домой, в Нюртинген (или на остров Тине), Гёльдерлин спешит встретиться с Шеллингом, обсудить с ним философские проблемы, которые он осознавал как жизненно для него важные.
У Шеллинга есть одна работа, очень хорошо обрисовывающая ситуацию, — это «Философские письма о догматизме и критицизме» («Philosophische Briefe über Dogmatismus und Kritizismus», 1795). Эти «письма» местами кажутся прямо обращенными к Гёльдерлину. «...И мне чудится: отворяются ворота в Неведомое, и я исчезаю со всем, что есть вокруг меня», — писал Гёльдерлин во «Фрагменте». «Вряд ли нашелся бы мечтатель, — будто возражает ему Шеллинг, — который удовольствовался бы мыслью быть поглощенным бездною Божества, если бы на место Божества он не ставил бы всегда снова своего собственного Я... Эта необходимость повсюду мыслить еще себя самого, приходившая на
