Волков: Что, Федин их не устраивал?

Евтушенко: Демичев мне рассказывал, что, когда дело Синявского и Даниэля решалось на Политбюро, Брежнев сказал: «У нас есть Союз писателей, поезжайте, Петр Нилыч, к председателю правления Союза писателей». А в Союзе было два мнения. Одно мнение было наше, мы написали об этом письмо: разберемся с этим в писательском кругу. А второе: это уже уголовный суд. Петр Нилыч приехал к Федину – сам Демичев был против того, чтобы устраивать судилище, – Федин замахал ручками и сказал: «Да вы что, мы пачкаться даже не хотим… Это уголовщина!» Вот как он себя вел, гад. «Представьте Бенкендорфа, злобно вспухшего…» – это я написал о Федине. Страшные стихи. Вот так это произошло, суд над Синявским и Даниэлем. А наверху там были разные люди вроде Шахназарова, Агентова – они были, конечно, против таких репрессий. Они были либералы, но осторожные! Тот же Федя Бурлацкий и другие.

Короче говоря, я уже уезжаю в Латинскую Америку, уже документы у меня на руках. Ну, подумаешь, позвонили, чтобы я написал писульку какую-то… Почему я должен был еще с кем-то советоваться, кому-то докладываться, идти к Катаеву, спрашивать разрешения? Да времени у меня просто не было! Это было перед самым отъездом, я улетал через день. Я вспомнил, что у нас когда-то погибла идея литературного журнала, и эту идею в записке для Брежнева опять поднял: есть идея такого журнала, надо бы ее наконец реализовать. И написал, что при всем уважении к Константину Александровичу Федину хорошо бы все-таки вернуть на пост руководителя Союза писателей Симонова. Опытного человека, большого писателя, полного еще сил. Я написал так потому, что Симонов в подобных критических ситуациях вел себя все-таки гораздо лучше Федина. И я оставил это письмо для Агентова.

Пока я был в Латинской Америке, из Союза писателей мне все время летели от Верченко[127] послания: «Когда вы вернетесь? Вас ждут». Я чувствовал, что в этом есть какая-то двойственность, это меня тревожило, но мне не приходило в голову, что это из-за письма моего. Когда я вернулся, меня встречает Галя и говорит: «Женя! Давай-ка сразу садись в машину цековскую, там тебя ждут. Домой не поедешь, поедешь к Шауро. Он тебя ждет сейчас. Речь о твоем письме. Он сказал мне, что Брежнев поддержал твои идеи». Меня привезли к Василию Филимоновичу Шауро, заведующему отделом культуры ЦК. Он долго не размазывал: «Евгений Александрович, сейчас открывается съезд. Леонид Ильич поддержал ваши идеи. У меня к вам одна просьба будет: давайте уберем ваше предложение о Федине. Вы не будете настаивать насчет отставки Константин Александровича. Дайте старику дожить, не убивайте его. Константин Михайлович Симонов еще молод, это хорошая идея, мы ее, возможно, в будущем осуществим».

Волков: Но Симонов так и не дождался этого поста – руководителя Союза писателей?

Евтушенко: Да, но Брежнев поддержал мое письмо. Я видел его резолюцию: «Поддерживаю товарища Евтушенко по всем главным пунктам его письма». То есть он и про Федина тоже поддержал.

Волков: Просто карт-бланш какой-то…

Евтушенко: Мне Симонов рассказывал такую историю. У него тогда цензура остановила военные дневники. А Брежнев в то время поехал открывать сталинградский монумент. И, узнав, что в том же самом поезде едет Симонов, он пригласил его к себе, и они пили целый день. Оказывается, Симонов был на Малой Земле и хорошо знал Брежнева, когда тот был политруком. И первое, что я спросил у Константина Михалыча: «Вы сказали Брежневу про дневники ваши военные?» – «Ну, Женя, простите меня. Я рядовой, а тут все-таки Генеральный секретарь. Он не задавал мне этого вопроса. Но вы другой человек, другое поколение, вам это легче».

Волков: Как странно. Боевой офицер, советский Киплинг, романтическая фигура – и не может спросить о судьбе своих писаний у бывшего политрука?

Евтушенко: Слишком близок был к Сталину. Она обжигала и уничтожала что-то в человеке, эта близость к Сталину. Разве вы не понимаете? Это же чувствуется.

Волков: Понимаю, но это ужасно.

Евтушенко: Ну, что делать, другая эпоха была. А у нас уже не было этого страха, мы старались использовать их просто. Луконин был прав, говоря, что Евтушенко стал применять против советской власти политику кнута и пряника, которую она применяла к писателям раньше.

Короче, Шауро мне говорит: «Но с журналом-то всё в порядке, сообщите об этом вашим товарищам». Я прихожу к Катаеву, там были еще Вознесенский и Аксенов, и рассказываю, что журнал разрешен, надо составлять редколлегию и немедленно представить программу журнала перед съездом, чтоб всё сразу пошло. Уже принято решение! И вдруг Катаев мне с таким паханским нахрапом: «А кто вам разрешил обращаться через нашу голову к Генеральному секретарю Коммунистической партии?» Я обалдел. Говорю: «Но это же наша идея общая…» – «Вы хотели всё сделать своими руками?! Отодвинуть нас на второй план!» Я говорю: «Да вы что?! Я написал, что это наша общая идея!» – а я принес письмо с собой, у меня в руках это письмо. «А почему вы нам не сообщили об этом, не поставили нас в известность об этом письме?» – «Слушайте, у меня не было времени, я уезжал через день и, честно говоря, на положительный ответ и не надеялся…» Тут вдруг Вознесенский мне говорит: «Но, Женя, видишь ли, мы говорили о журнале типа лаборатории, а ты называешь это творческой мастерской». Ну что это такое? Я говорю: «А какая разница, что в лоб, что по лбу!»

Волков: Аксенов тоже принимал участие в этом разговоре?

Евтушенко: Конечно, и он тоже, так сказать, меня не одобрял. Но Аксенов и Вознесенский не говорили таких оскорбительных вещей, как Катаев: «Вы карьерист! Вы новый Михалков! Вы хотели выхватить у нас из рук руководство журнала!» Вот вам наша интеллигенция…

Вы не представляете, что со мной после этого случилось! Я пришел домой, я не мог двигаться, я просто мертвый лежал. Катаев мне заявил: «Мы с вами ничего общего, молодой человек, не будем иметь!» А Аксенов с Вознесенским промолчали. Оскорблял меня главным образом Катаев, но при их молчаливом согласии, они что-то подвякивали… Я этого не ожидал…

А мне сказали, что программу и состав редколлегии нужно сразу делать, съезд писательский был на носу. Кстати, на съезде этом было интересно. Вас ведь интересуют и Хрущев, и Анна Андреевна Ахматова? А вы знаете, что Хрущев сидел сзади Анны Андреевны и все время о чем-то с ней разговаривал? Я бы дорого дал, чтобы узнать, о чем. Все время они переговаривались. Что-то ей Хрущев доказывал, объяснял что-то. Она слушала, чуть-чуть оборачивалась и что-то ему говорила.

Волков: Ахматова никогда не говорила о разговоре с Хрущевым.

Евтушенко: Да, да. Короче говоря, я на следующее утро примерно так набрасываю редколлегию. Коржавин там был, я помню. Интересная позиция была у Роберта Рождественского, он не участвовал с нами в этом деле, в этой идее. Но он был секретарем Союза писателей, уже тогда, учтите! Из всех нас – один. Мы были только при московском Союзе, вокруг Степана Петровича Щипачева, которого потом прогнали.