Любым утром и политик, и ростовщик могут быть уверены, что к закату неотвратимая реальность их призвания заставит их совершить что-то, в чем они предпочли бы не признаваться даже самим себе. Детали могут варьироваться, но основа не меняется никогда: «Завтра я буду чувствовать себя более виноватым, чем сегодня. Но у меня же нет выбора: это ведь они меня сделали таким, и, клянусь богом, они за это заплатят».

Так и вертится все по кругу. И политик, и ростовщик осуждены жить как наркоши, оба сидят на извращенной энергии своей необъяснимой зависимости.

В этом пакостном смысле Ричард Никсон, несомненно, «один из нас», как в начале 60-х в совершенно ином контексте написал комментатор New York Times Том Уикер. Фраза взята из «Лорда Джима» Конрада, и помню, как я, когда прочел статью Уикера десять лет назад, рассердился, что у New York Times есть власть нанять очередного треклятого южного гада, чтобы он слонялся по Вашингтону, выдавая подобную ахинею.

Мне казалось, что любому, кто настолько туп, чтобы отождествлять себя с Ричардом Никсоном так же, как Марлоу у Конрада – с лордом Джимом, уже не помочь, да и доверия нему ни на грощ, и следующие семь-восемь лет я отмахивался от всего, что писал Уикер, как от лепета услужливого дурака. А когда позиция Уикера в конце 60-х начала отчетливо приближаться к моей собственной, я почти встревожился – по совершенно иным причинам, нежели владельцы Times в Нью-Йорке, которые тоже заметили тенденцию и быстро сместили его с пьедестала наследника Джеймса Рестона на посту главы вашингтонского бюро газеты.

Для профессиональных наблюдателей глава вашингтонского бюро New York Times – своего рода надежный флюгер переменчивого политического климата. Как правило, бюро контролирует тот, про кого магнаты в Нью-Йорке думают, мол, он на одной волне с теми людьми, кто контролирует правительство. Например, Артур Крок отлично ладил с Эйзенхауэром, но не справился с братьями Кеннеди и был заменен Рестоном, сторонником Дж. Ф. К. в 60-м и неопопулистом «рузвельтовской коалиции», отлично уживавшимся также с Линдоном Джонсоном. Но когда Джонсон ушел в 1968-м и будущее казалось весьма неопределенным, Рестона повысили, переведя в Нью-Йорк, и Уикер наследовал ему приблизительно в то самое время, когда Роберт Кеннеди решил избираться в президенты. Когда же Бобби убили, а Маккарти провалился, Times поставила на Хамфри, свергнув Уикера и заменив его Максом Франкелем, лощеным и ушлым фналистом-дипломатом, который якобы сумел ужиться бы и с Губертом, и с Никсоном. Но даже Франкель, очевидно, не мог выдержать мысли о новом сроке, и сокрушительная победа Никсона-Эгню в 1972-м заставила известную своими антиниксоновскими настроениями Times произвести мучительную переоценку. Франкель перебрался в Нью-Йорк, и самыми очевидными кандидатами на его место стали сравнительно либеральные младотурки вроде Боба Семпла, Энтони Льюиса или Джонни Эппла, которые явно шли не в ногу с жаждой отмщения, которого Никсон требовал на волне своей головокружительной победы над Макговерном, и правление Times приняло судьбоносное решение, которое вскоре им откликнется.

Исходя в тот момент из теории, что защита – лучшее нападение, они на время втянули редакторские рога и, чтобы держать в узде агрессивное вашингтонское бюро, прислали из управленческого захолустья Нью-Йорка консервативную посредственность по имени Клифтон Дэниэл. Почти в то же самое время они наняли одного из главных составителей речей Никсона Билла Сейфайра и дали ему влиятельную колонку на редакционной полосе Times. Оба эти шага были слабо замаскированными уступками мстительному тандему Никсон-Эгню, который уже заявил о намерении большую часть своего второго (и последнего) срока посвятить «врагам» в «национальных средствах массовой информации», так же, как с успехом посвятил большую часть первого уничтожению Верховного суда США.

Это было явно административное решение, вытекающее из концепции Times как «газеты, констатирующей факты, а не защищающей чьи-либо интересы», а когда занимаешься констатацией истории, не объявляешь войну тем, кто ее делает. «Хочешь поладить, ладь». Эту старинную политическую аксиому часто приписывают Боссу Твиду, легендарному «политикану» и брутальному переговорщику, который, по утверждению многих журналистов, все еще заседает в редакционном совете New York Times.

Последнее маловероятно, хотя бы потому, что, следуя «брутальным курсом» Твида, Times зимой 1970/73 г. обожглась так сильно, что все вашингтонское бюро (за вычетом разве что Клифтона Дэниэла) до сих пор приходит в себя после трепки, какую им задала Washington Post в истории Никсона/Уотергейта. Пока Times рыла окопы и методично выстраивала собственную версию линии Мажино против неизбежного наступления Никсона-Эгню, Post трудилась двадцать пять часов в сутки, двигая танки в нескольких направлениях и разрабатывая то, что станет едва ли не самой разрушительной сенсацией в истории журналистики.

Не испугавшись Никсона и его армии одержимых жаждой власти гангстеров, Post предпочла встретить их в лоб, разом ударить с обоих флангов и по центру, и когда начала оседать кровавая пыль, когда и Эгню, и Никсон с позором ушли в отставку, Washington Post, бесспорно, потеснила New York Times, став главной политической газетой страны.

* * *

Чтобы компенсировать потерю того, что обычно считается самой большой синекурой в журналистике, Times дала Уикеру собственную колонку (по сути, развязала руки), и неожиданная свобода, похоже, расширила его сознание. Когда я познакомился с ним в Майами в то звездное политическое лето 1972 года, он вел одну из самых здравых колонок в стране и казался совершенно счастливым.

Мы сидели на террасе отеля «Фонтенбло» в Майами-Бич, отдыхали от хаоса на съезде демократов, и я воспользовался случаем рассказать про свою реакцию на одно его давнее замечание о Никсоне.

– Ну, не помню уже, что думал, когда это писал, но…

– Нет, – возразил я. – Вы были правы. Он уставился на меня недоуменно.

У каждого из нас выдаются такие дни, когда все, что бы ты ни сказал, звучит не к месту. Я постарался объяснить, что на самом деле имел в виду, но и объяснение не вышло как надо, поэтому я решил бросить тему. А имел я в виду то, что Никсон действительно был «одним из нас» – не в конрадовском смысле или моем собственном, но как совершенное воплощение «американского образа жизни», в который я так глубоко окунулся на последние восемь-девять месяцев, когда постоянно колесил по стране, освещая первичные выборы.

Господи Иисусе! Сама мысль сегодня кажется такой же путаной, как два года назад, когда я старался объяснить ее Уикеру, поэтому, пожалуй, снова брошу эту тему и перейду к чему-нибудь еще… Но не без последнего взгляда назад, на результаты выборов в ноябре 1972 г., когда Ричарда Никсона переизбрали в Белый дом с самым большим отрывом со времен Джорджа Вашингтона. Такой факт стереть из анналов невозможно, как не сможет и Никсон стереть из учебников истории тот факт, что он был первым американским президентом, которого выгнали из Белого дома за уголовные преступления, совершенные в период пребывания на высочайшем посту.

* * *

Вспоминая тот неудачный разговор с Уикером в Майами, я подумал, что, наверное, почти все в стране (за исключением Уикера) были бы избавлены от событий, которые Джеральд Форд назвал «нашим национальным кошмаром», если бы в 1968 г. Тома оставили главой вашингтонского бюро New York Times, а не превратили в ведущего колонки. Общественное и политическое давление свели бы его с ума, но его уже тогда нарастающее возмущение стилем и духом никсоновской администрации, возможно, пронизало бы все вашингтонское бюро и подвигло бы репортеров Times на более агрессивный подход, и он сам получил бы задание редакции заглянуть за фасад Никсона.