Еще одно, что так поразило меня, – изменения в женской моде, ставшие возможными благодаря стиктайтскому шву. Я не был потрясен видом обнаженного женского тела на пляжах: в 1970 году к этому стали привыкать. Но что дамочки выделывали с помощью нового шва, приводило меня в полное замешательство. Мой дедушка родился в 1890 году, – наверно, фасоны 1970 года подействовали бы на него так же.

Но мне нравился этот стремительный новый мир, и я был бы счастлив, живя в нем, если бы не одиночество. Меня выбило из привычной колеи. Временами (особенно по ночам) я с радостью променял бы все это на одного драного кота или на возможность провести день с маленькой Рикки в зоопарке… или на дружбу, которую мы делили с Майлзом, когда у нас была лишь тяжелая работа и надежды на будущее.

2001 год только начался. Мне не удалось еще прочитать и половины намеченного, а меня уже охватило непреодолимое желание уйти из тепленького местечка, каким была моя работа, и вернуться к чертежной доске. Теперь, при нынешнем развитии техники, открывалось столько возможностей, о которых в 1970 году приходилось только мечтать. И мне хотелось немедленно приступить к любимому делу – заняться проектированием.

К примеру, я полагал, что уже появились автоматические секретари – машины, которым можно было бы надиктовывать деловые письма и получать их отпечатанными с учетом нужного формата и без единой ошибки, а главное – без участия человека в какой-нибудь из операций. Но оказалось, что таких машин не было.

Конечно, существовала машина, печатавшая с голоса, однако рассчитана она была на фонетический язык – вроде эсперанто. Но разве можно было диктовать ей на языке, в котором произносится «Ливерпуль», а пишется «Манчестер»! Трудно ожидать, с другой стороны, что в угоду изобретателю люди изменят традиционному написанию слов родного языка. Придется Магомету идти к горе. Но если уж ученицы старших классов с трудом усваивают английское правописание и произношение – как научить машину писать правильно? Считается, что ответ может быть один: невозможно. Предполагается, что это требует человеческого мышления и понимания. Но инженер-изобретатель как раз и делает то, что когда-то считалось невозможным, – вот почему правительство выдает патенты.

Используя трубки памяти и успехи современной миниатюризации – я оказался прав насчет роли золота в качестве технического материала, – легко уместить сотню тысяч звуковых анализаторов в кубический фут, то есть ввести в машину весь Энциклопедический словарь Вебстера. Впрочем, этого не требуется. Вполне достаточно десяти тысяч слов. Какая стенографистка знает, как пишутся слова «претенциозный» или «коллаборационист»? Если вам надо их употребить, вы просто продиктуете их ей по буквам. Итак, программируем машинку на восприятие слов по буквам. Записываем звуковой код для обозначения пунктуации… для различных форматов писем… для поиска адресов в памяти… для количества копий печати… да, нужен резерв памяти по меньшей мере на тысячу специальных терминов, используемых в профессии будущего владельца. Конструкция должна быть достаточно простой, чтобы покупатель сам мог внести в память машины любое нужное ему слово, просто произнести «стенобарический» с нажатой клавишей памяти и больше никогда его не повторять.

Все просто. Осталось собрать вместе имевшиеся в продаже блоки и изготовить промышленный образец.

Но вот что делать с омонимами?

«Стенографистка Синди» даже темпа не сбавит, печатая скороговорку «На дворе трава, на траве дрова…», – здесь все слова звучат по-разному. Но как ей выбрать правильное написание – «рог» или «рок», «соты» или «соды»?

Правда, в Публичной библиотеке должен быть Словарь омонимов. Да, он там был… И я взялся подсчитывать наиболее употребительные омонимические пары, пытаясь понять, сколько из них может быть опознано с помощью теории информации и контекстной статистики, а какие потребуют специального кодирования.

Потихоньку у меня начали сдавать нервы. Я терял по тридцать часов в неделю на совершенно бесполезную работу, да и вообще – не мог же я заниматься инженерными изысканиями в Публичной библиотеке! Мне нужны были комната, где я мог бы чертить, мастерская для сборки и подгонки блоков будущей машины, каталоги деталей, специальные журналы, калькуляторы и все прочее.

Я твердо решил найти работу, хоть как-то связанную с моей специальностью. У меня хватило ума понять, что я пока не могу называться инженером: мне еще нужно набираться и набираться знаний. Сколько раз я что-то придумывал, используя приобретенные знания, а потом узнавал в библиотеке, что кто-то уже решил эту проблему и сделал это лучше, изящнее и дешевле, чем я, – десять или пятнадцать лет назад.

Надо поступить на работу в какое-нибудь конструкторское бюро – там я самой кожей впитаю все новое. Я надеялся, что смогу получить место младшего чертежника. В 2001 году пользовались мощными полуавтоматическими чертежными машинами – мне приходилось видеть их изображения, но пощупать руками не довелось. Представься мне такая возможность, я бы, без сомнения, освоил ее за двадцать минут – ведь она была материальным воплощением идеи, зародившейся у меня тридцать лет назад: агрегат, столь же походивший на чертежную доску с рейсшиной, сколь гусиное перо на пишущую машинку. Помнится, я хорошо продумал, как, стуча по клавишам, наносить на чертеж линии любой конфигурации в любом месте.

Тем не менее я был уверен, что в этом случае идея моя не была украдена (как украли «Феноменального Фрэнка»), – ведь чертежная машина существовала только в моем воображении. Кому-то пришла в голову та же мысль, и она получила свое логическое развитие. Железные дороги строят только тогда, когда приходит их время.

Конструкторы «Аладдина», той самой фирмы, которая выпускала «Трудягу», создали одну из лучших чертежных машин – «Чертежник Чет». Я прикинул, сколько у меня оставалось наличности, купил более или менее приличную одежду и подержанный дипломат, набил его для солидности газетами и под видом покупателя отправился в фирменный магазин «Аладдина». Там я попросил показать автомат в работе. Подойдя вплотную к модели «Чертежника Чета», я обмер. Психологи определили бы мое состояние как дежавю – «со мной все это уже было». Проклятье, машина выглядела точно такой, какой я себе ее представлял тогда, и сделана она была так же, как я сделал бы ее сам, не попади против своей воли в Долгий Сон.

Не спрашивайте, почему у меня возникло такое чувство. Мастер всегда узнает свое детище; искусствовед безошибочно отличит картину, написанную Рубенсом, от картины кисти Рембрандта по манере письма, светотени, композиции, выбору красок и множеству других особенностей. Проектирование – не наука, а то же искусство, и у любой технической проблемы есть множество вариантов решения. Своими предпочтениями в выборе этих решений инженер-проектировщик однозначно «подписывает» свою работу, точно так же как художник.

В «Чертежнике Чете» я настолько отчетливо увидел свою собственную руку, что меня это не на шутку встревожило. Я начал всерьез задумываться о телепатии и прочих вещах.

Я осторожно поинтересовался номером исходного патента и уже не удивился, обнаружив, что дата его выдачи – 1970 год. Я решил выяснить, кто же был изобретателем, – ведь он мог оказаться одним из моих учителей, от которых я перенял манеру конструировать, а может, одним из инженеров, с кем я когда-то работал. Изобретатель, возможно, еще жив. Если так, то когда-нибудь я его разыщу и познакомлюсь с человеком, мыслившим так же, как я.