Вокруг Карла никого не было. У него остался один-единственный союзник. Словно в насмешку.

Савонарола.

Папа, султан, император, короли, республики, города — все кинули свои силы против него. Только монах был с ним.

Карл опять поехал в Рим. Но там был только один кардинал — англичанин Мортон, который с небрежной улыбкой просил извинить папу: его святость не имеет времени для беседы с королем. Во Флоренции в храмах горели все свечи, и народ был созван колокольным звоном на долгую молитву. Папский сын дон Сезар ночью перебил на площади св. Петра в Риме всех Карловых швейцарцев. Войска Святой лиги подступали уже к Альпам. Тогда король Карл бросился из Италии, чтобы достичь Альп, прежде чем его отрежут. Флоренция взвыла от ужаса, тысячи детей в белых одеждах по очереди стояли на молитве перед дарохранительницей и с ними — по двое монахов. Флоренция опустела. Флоренция побелела от ужаса, видя, как бежит Кир, покидая ее на произвол врагов. Флоренция знала, что погибла. И ждала своей судьбы, бессильная, погруженная в молитвы.

В эти дни Микеланджело окончил заказанную и оплаченную ему Лоренцо Медичи статую святого Иоанчика. Обнаженный Сан-Джованнино, вакхический, прекрасный, как Парис, с чувственным выражением лица, патрон угрожаемого города. Лоренцо был в восторге и заплатил хорошо. Микеланджело отдал все деньги в дом — отцу и братьям, оставил себе только на краски и дерево. И стал писать "Положение во гроб".

Возле него стоял Франческо Граначчи, внимательно следя за работой.

— Ты очень созрел за это время, Микеланьоло, — ласково, сердечно промолвил он. — Я ведь, в сущности, вижу первую твою картину, ты ничего не писал, разве только тайно, и мало что мне показывал. Вот эти мазки, показал он пальцем, — мастерские. И вообще ты никогда еще не работал темперой по дереву. Ты очень изменился, Микеланджело, очень, — может, даже сам не знаешь, до чего. И к лучшему.

— Святой Иоанчик, — пренебрежительно усмехнулся Микеланджело. — Никогда бы я прежде не стал ничего подобного делать.

— Ты не прав, — спокойно возразил Граначчи. — Сан-Джованнино великолепный мрамор и делает тебе честь. А то, что за этим стоит… какое это имеет значение? Когда-нибудь будут восхищаться твоим созданием, а не хитростью и лукавством этого Пополано. И не говори, что никогда ничего подобного не стал бы делать: вспомни… снежного великана.

Микеланджело улыбнулся.

— Твоя правда, Франческо, я и то давно говорю себе, что отупею когда-нибудь и буду служить прихотям правителей… как вы все!

— А! — прервал Граначчи. — Ты намекаешь на мой "Въезд Карла во Флоренцию"?

— Нет!..

Граначчи пожал плечами.

— Жаль, я бы охотно кое-что о нем тебе сказал. Впрочем, это хорошая картина, мне за нее не стыдно. Но не будем говорить обо мне, поговорим о тебе. Ты очень изменился, Микеланьоло, и я этому сердечно рад. Потому что ты изменился к лучшему. Путешествие было полезно!..

Тело Христа словно не имело тяжести. Оно стояло почти прямо в руках фигур, подобных ангелам, а не людям. Тело Христа еще не коснулось могилы. Погребающие не плачут. Скалы. Белая и черная. Микеланджело немного отступил и стал так придирчиво рассматривать свое произведение, что не ответил. Граначчи подошел к нему, положил ему руку на плечо.

— Ты еще ничего не рассказывал мне о своем путешествии…

Микеланджело отложил все, что держал в руках, завесил картину и сел против него.

Он заговорил резким, хриплым голосом:

— И ты, Франческо, и ты тоже никогда ничего не рассказывал мне о своем хождении в Нурсию. А ведь ты должен был это сделать, мы дали друг другу клятву, я ждал, что ты расскажешь. Ты молчал, и я ни о чем тебя не спрашивал. И если бы ты даже сам вздумал заговорить, я тогда, может быть, не стал бы слушать, убежал бы куда-нибудь в храм и стал бы молиться за тебя. Да, тогда. Но теперь мне хотелось бы послушать!..

Граначчи, прищурившись, скользнул острым взглядом по лицу Микеланджело. Потом ответил:

— Ты думаешь, почему, скажи, мой Микеланьоло, почему я никогда не рассказывал тебе о своем хождении и о том, что там было?

— Не знаю… — пожал плечами Микеланджело. — Ты должен был рассказать…

— Ты бы не понял.

— Ты думаешь? — сказал Микеланджело. — Может быть, ты и прав. Тогда я, наверно, не понял бы…

Он быстро встал и, сжав руки, несколько раз прошелся взад и вперед по горнице.

— Не понял бы, а только бы испугался. Но теперь нет, Франческо… По-моему, мы с тобой в своих скитаниях пережили много сходного. Но я не хочу, Франческо, чтоб ты говорил, что я изменился к лучшему, не хочу! Потому что… скажу тебе, как на духу… потому что я как раз искал в твоих вещах, чем ты изменился к лучшему, искал тот дар, который твое путешествие должно было тебе дать, искал то великое, к чему ты так страстно стремился, то знаменье, за которым ты ходил…

— И не нашел?..

Граначчи был спокоен и как будто усмехался.

— Скажу тебе откровенно, Франческо, как может сказать только друг-живописец своему другу-живописцу: не нашел.

Взгляд Граначчи потемнел, но не уклонился от взгляда собеседника.

— Продолжай, Микеланджело… — прошептал юноша.

— Да. Именно потому, что мы тогда поклялись друг другу перед крестом у ворот, я буду продолжать. Когда ты вернулся из Нурсии от волшебницы Сивиллы, к которой ходил обручаться с мертвой, чтобы та помогла тебе стать выше любого из наших маэстро, я ждал уже от первой работы твоей чего-то безмерного, превосходящего все представления, чего-то такого, что повергло бы нас в прах, перед чем я мог бы застыть в изумлении… Ведь ты душу за это отдал!.. Но ничего не изменилось, все то же влияние твоего Гирландайо, — и то, что ничто не изменилось, было для меня еще большим ужасом и разочарованьем, чем для тебя самого… Я никогда не переставал тебя любить, никогда не забуду, что ты для меня сделал. Конец наших отроческих лет всегда останется для меня полон солнца и любви. Я испытал тяжелое разочарование… и ты это почувствовал. Может быть, поэтому мы с тобой подчас друг друга избегали… Я сам не понимал, в чем дело, а ты никогда точно о том, что там было, не говорил… Скажи, Франческо… Кто знает, что будет хоть нынче ночью, что завтра, мы все на краю могилы, ждем только смерти… Скажи мне теперь… Дьявол сбил тебя с пути? Обманула, предала та мертвая? Подвел ад тебя…

Граначчи, бледный, молчал.

— И потом, твои картины, — продолжал Микеланджело, ломая себе пальцы до боли. — Картины твои… одни святые, чаще всего архангел Михаил, — словно именно тот, кто сразил сатану, больше всего и привлекает тебя… одни святые… и матерь божья. Матерь божья… царица небесная, победительная, пречистая… Я этого не понял, Франческо, мне это казалось кощунством!..

Граначчи, бледный, молчит.

Микеланджело вспыхнул, встал вплотную к нему и, схватив несколько валявшихся на столе кистей, переломил их с гневным криком: