И Лоренцо Пополано опять окинул его коротким косым взглядом, который слегка напомнил бы хитрую пронырливую улыбку, если б лицо Лоренцо тотчас не собралось в складки бесконечного смирения и благочестия.

Микеланджело понял. Значит, опять античность! — подумал он, уходя. Как хорошо Никколо разбирается в людях! Как верно обрисовали мне он с Аминтой характер этого… Пополано! Чего-то подлинно святого с вакхически-набожным выражением… Античность! Тайная любовь всех Медичи, не смеющая теперь обнаружиться в городе Савонаролы, в царстве божьем, где этот старик бегает из угла в угол своей комнаты, как жадный паук, как скорпион, ожидающий святого мгновенья!.. Эллинский молодой Иоанн Креститель, с Аполлоновой прелестью. Может, вместо креста дать ему в руки тирс? Ты хорошо меня понял, Микеланджело? Только чтоб ничего языческого! Джованнино, святой Иоанчик, обнаженный и прелестный, как Парис… Чтоб милосердный бог не покарал нас!

А я должен служить. Потому что дома отношения просто ужасные. Дядя Франческо уже нет в живых, — помер после изгнания Медичи, в котором участвовал, полный святого гнева. Старое сердце его не выдержало святого гнева, и когда Пьер выбежал в открытые ворота, дядя Франческо до того разволновался, что, вернувшись домой, слег и вскоре умер, громко призывая бога. Похороны были весьма торжественные, было много монахов и священников, много свечей и колокольного звона, пьяньони[76]несли хоругви и гроб, вечером, после проповеди, сам Савонарола со всеми присутствующими в храме молился за одного из первых верных своих, много споспешествовавшего установлению царства Христа во Флоренции. Но меняльная контора давала теперь мало дохода, операциям мешала война, и отец, Лодовико, тоже напрасно сидел в воротах, хотя Савонарола не отменил мытарей, да не с кого было пошлину брать. Микеланджело нашел в доме нищету. Отец, согбенный под бременем старости и забот, указал ему на пустой стол. Голодал бывший член Совета двенадцати, сильно постарел и ничего не понимал в происходящем, когда правят не князья, а монах. Старость его была горькой и злой, он ожесточился. А любимый сын, рожденный при благоприятных небесных знаменьях, но ставший каменотесом, вернулся после годового отсутствия бродягой, напрасно искавшим какой-нибудь крыши над головой и нигде ее не нашедшим, кроме как дома. Где он получит работу? Правителей уже нет, аббаты стали скупыми. И старый Лодовико тревожно поплелся на свое место в воротах, еле с ним поздоровавшись. Братья Буонаррото, Джовансимоне и Сиджисмондо ждали от него подарков и денег. Подарков он не привез, а деньги отдал им все, какие были, но они нашли, что мало. В семье жил теперь нахлебник, фра Таддео, монах, он мог печься о ней только в молитвах, а меняльная контора давала такой ничтожный доход… И была очень больна мама, монна Лукреция, — она почти не вставала с постели. Микеланджело подолгу сидел возле нее, держа ее исхудавшую руку, давая лекарства, горькие и цветом похожие на желчь, и говорил о том, что вот придет весна — все изменится к лучшему. Рассказал ей и о заказе, полученном от Лоренцо Пополано, и братья, прослышав об этом, стали все время спрашивать, когда он начнет. Но у него еще не было камня. Он видел, что они недовольны его праздностью и сидением возле больной, его заботами о ней. Тут он понял, что их интересуют только его деньги.

Досуги он проводил у единственного друга, которого теперь имел, — у Аминты. У него сразу становилось легче на душе от ее горькой улыбки; стареющая нимфа ходила по этому большому кладбищу, как тихий призрак, худые руки ее были ласковы, а речи полны жизненной мудрости.

Потом он получил камень и приступил к делу. Сан-Джованнино, обнаженный святой Иоанчик.

Разбив последние неаполитанские и папские войска, Карл Восьмой, по совету астрологов, вступил в Рим через ворота Санта-Мария-дель-Пополо. Но астрологи, видимо, знали только ворота, а не знали того, что за ними. Римское население сперва оказало восторженную встречу Карлу, въехавшему на белом коне, под сенью гигантских стягов, пуская слюну, и панцирь его хрустел, а на голове у него был чеканный золотой шлем, а рядом ехал кардинал Асканио Сфорца, канцлер церкви, жаждущий заточить папу. Народ стоял вдоль всей Виа-Лата — до дворца Сан-Марко, нового королевского местопребывания, и дивился огромным французским пушкам, прочим орудиям и вооружению чужеземных солдат, римляне не удивлялись, что эпилептик уже среди них, коли он пришел с таким оружием. И все с любопытством ждали, что теперь сделает святой отец, которому оставалось надеяться только на бога. Было много догадок и предположений, только какой-нибудь исключительный шаг мог спасти папу, когда большинство кардиналов перешло на сторону неприятеля. Много ночей провели в размышлении французские маршалы де Жье, де Монпасье, де Бокер, председатель французского парламента де Гане и весь французский военный совет, выдумывая вещи самые необычайные, даже нелепые, чтоб быть готовыми ко всему, ожидая от папы чего-то совершенно непредвиденного, решившись не склоняться даже перед чудом. Но Александр Шестой не совершил ничего из ряда вон выходящего, необычайного, а просто скрылся. Сделал то, что делали другие папы до него. Заперся в замке Святого Ангела и стал ждать.

Французский ум не мог этого постичь. Французы не ожидали такого простого поступка, А римское население между тем стало избивать их на улицах. Папа ждал за бойницами, одетый в испанскую одежду, с коротким мечом на боку. Он ждал, времени у него было довольно. Папа всегда рассчитывает на вечность. Папа никогда не сдается. А в это время писал английский король и писал испанский король, писал император Максимилиан, писал чешский и венгерский король Владислав Ягеллон — все писали французскому королю, не желая предоставить ему такую власть, чтоб он мог держать в темнице главу христианства. Но Карл хулил папу, утверждая, что он — не глава христианства, так как имеет жену и детей, из которых хуже всех Сезар. А папа ждал пока за бойницами. И, видя, что короли все продолжают писать, а римское население все отчаянней расправляется с солдатами на улицах, Карл потребовал хоть папских послов, гневно глядя на Адриановы укрепления. Но папа ответил, что требует прежде покорности. Только после этого — мира. Слишком провинился строптивый сын церкви перед наместником божьим, и до замиренья необходимо сперва покаяться. А чтоб не быть обвиненным в гордыне, папа все-таки послал послов, но это были — его сын Сезар и кардинал Караффо, пенитенциарий, на обязанности которого — иметь дело с кающимися. Но римский народ уже не потешался над этим. И Карл, в бессильном гневе, бродил по комнатам дворца Сан-Марко, вспоминая флорентийского монаха из монастыря того же святого. И не только монаха этого, но и свой образец, Карла Великого, — неизвестно, кого больше. Злобно хватался за свой меч с воинственным кликом — mon joyau![77]Меч этот, заветная драгоценность Карла, был из чистейшей стали, но не так хорош, как меч, полученный Карлом Великим от папы Льва Третьего на римском холме, называвшемся mons gaudii, вершина радости, откуда Карл Великий и взял себе боевым девизом — mon joyau! Ho какая же была здесь вершина радости, mons gaudii для Карла? И он кричал mon joyau, думая больше о монахе. И другие тоже думали. Отпавшие кардиналы, перебежчики, испугались создавшегося положения, они знали, что это такое — уход папы в замок Святого Ангела. И все же снова, еще раз, посетили короля. Это были кардиналы Гуркский, Сансеверино, Сан-Дени, Савелли, Колонна — во главе с канцлером церкви Асканио Сфорца. Преклонившись перед королем, они попросили реформы церкви. Но не угрожали четырьмя всадниками, как Савонарола. Говорили тихо. Кардинал Сансеверино вынул из складок своей пурпурной мантии уже готовый указ об отстранении Александра. Кардиналы Савелли и Колонна подняли свои узкие лица от папок с процессуальными документами, обвинявшими его святость в симонии, прелюбодеянии и убийствах. Потом встал кардинал Асканио и произнес длинную речь, перевитую жемчугами цитат из святых отцов и канонического права, в которой доказывал, что вина Александра велика и его необходимо низложить, взять под стражу и посадить в тюрьму, чтобы его место могла занять особа, более угодная богу и королю. Но королю это надоело. Занятней был Савонарола, со своими змеями, чудищами и драконом, у которого на лбу рога и который способен хвостом сбить сперва треть, а потом и половину звезд. А процессуальные документы, указы и выводы из канонического права не интересовали его. И умолкли шесть кардиналов, шесть каменных фигур, облаченных в пурпур, и сложили руки на коленях. А король сидел напротив них с испуганным лицом, потому что боялся их.