Но на этом бедствия не закончились: в 1646 году город снова осадили, на этот раз французы со шведами; осада закончилась неудачей, но тем не менее удвоила смертность за год. Местные купцы в составленной ими петиции жаловались на упадок коммерции из-за штурмов, грабежей и новых или повышенных тарифов – все это, как и блокады с расходами на расквартирование войск, было последствиями войны. Вместе эти факторы, как утверждалось, уменьшали возможности для инвестиций и кредитования, вредя интересам владельцев капитала. В последний год войны, 1648-й, вновь возник риск осады, и в городе до окончательного заключения мира были размещены 2400 солдат[462].

Город выжил, но представлял бледную тень прежнего. Численность его населения сократилась вдвое, тысячи его беднейших жителей погибли от болезней и голода, а обладавшая капиталом элита была истощена. Очень крупные состояния исчезли, а менее крупные сократились в количестве. Недвижимость потеряла цену, займы остались неоплаченными, возможности для безопасных инвестиций сократились: говоря вкратце, капитал был в очень большой степени размыт. Под конец сильные демографические потери увеличили спрос на труд, что улучшило уровень жизни трудящихся классов и вывело их из откровенной нищеты, в которой они находились ранее. К концу войны коэффициент Джини (определенный косвенным образом) облагаемого налогами богатства упал с более чем 0,9 до примерно 0,75, что по-прежнему было довольно высоким показателем – гораздо более высоким, чем после Черной смерти, – но не таким заоблачным, как раньше. Этот выравнивающий эффект, купленный болезненно высокой ценой, сохранялся на протяжении оставшейся части XVII столетия[463].

* * *

Пример Аугсбурга, которому пришлось испытать на себе удары одной из самой жестоких войн в Западной Европе во время одной из худших эпидемий после Черной чумы, может показаться исключительным. И все же движущие силы наблюдаемого выравнивания доходов и богатства не такие уж необычные. Для того чтобы сократить рабочее население и лишить имущества богатых, благодаря чему уровень выживших заметно повысился, потребовались массовое насилие и человеческие страдания. К сокращению разрыва в доходах и богатстве между различными слоями населения привели разного рода лишения как на верху, так и на дне социального спектра. Как мы видели в этой и в предыдущих трех частях книги, подобные процессы происходили в очень разных окружениях и по разным причинам, от Греции бронзового века до Японии Второй мировой войны, от Англии времен Черной смерти и Мексики эпохи «атлантического обмена» до Китайской Народной Республики под предводительством Мао Цзэдуна. Охватывая огромный промежуток всемирной истории и несколько континентов, эти процессы сходились в одной общей черте – значительное сокращение неравенства ресурсов происходило в результате насильственных потрясений. В связи с этим возникают два важных вопроса: не существовало ли других способов сокращения неравенства и существуют ли они сейчас. Пора рассмотреть менее кровавые альтернативы нашим Четырем всадникам.

«Отец всего зла?» В поисках мирного выравнивания

До сих пор в этой книге говорилось о довольно мрачных вещах. Раз за разом мы убеждались, что сколько-нибудь существенное сокращение разрыва между богатыми и бедными достигается высокой ценой – ценой человеческих страданий. Но не всякое насилие способствует выравниванию. Большинство войн в равной степени как понижали, так и повышали неравенство, в зависимости от того, с чьей стороны их рассматривать. Гражданские войны приводили к схожим непоследовательным результатам. Но хотя сделанный нами вывод в целом и верен в отношении самых ужасных войн в человеческой истории – двух мировых, – подобный феномен и его выравнивающие последствия наблюдались и в более ранние периоды: в качестве примера можно привести Древнюю Грецию. И если наиболее интенсивные методы ведения войны, скорее всего, сокращают разрывы в доходах и богатстве, то же еще более верно в отношении самых интенсивных революций – коммунистических революций XX века. По контрасту с ними менее амбициозные предприятия, вроде Великой французской революции, приносили менее ощутимые последствия, а большинство народных восстаний в истории и вовсе не выражались ни в каком выравнивании.

Крах государства служил более надежным средством выравнивания, разрушая иерархии, а заодно и сметая все различия в доходах и богатстве. Как и в случае массовой мобилизации и трансформационных революций, выравнивание сопровождалось обширными разрушениями и многочисленными человеческими страданиями, и то же верно в отношении самых катастрофических эпидемий: хотя крупнейшие пандемии и приводили к значительному выравниванию, вряд ли кто-то станет отрицать, что в данном случае лекарство гораздо хуже самой болезни. В очень большой степени масштаб выравнивания являлся функцией масштаба насилия: чем больше жестокостей и бедствий, тем меньше становится разница между самыми бедными и самыми богатыми. И хотя это не жесткое и нерушимое правило – например, не все коммунистические революции были чрезмерно жестокими, как и не всякая война, сопровождавшаяся массовой мобилизацией, приводила к выравниванию, – это наиболее логичный вывод, который можно сделать на основе общих предпосылок и фактов. Но единственный ли это способ? Неужели насилие всегда было источником выравнивания, точно так же как война, согласно Демокриту, является «отцом всего и царем всего»? Существуют ли мирные альтернативы, приводящие к схожим результатам? В этой и последующей главе я постараюсь рассмотреть широкий спектр потенциальных кандидатов, из которых самые яркие – земельная реформа, экономический кризис, демократизация и экономическое развитие. Завершу я свои рассуждения тем, что рассмотрю гипотетические альтернативы: как бы развивалось неравенство в XX веке в отсутствие массовых насильственных потрясений?[464]