– Он ведь вспомнил тебя?

– Конечно, вспомнил. С чего бы еще ему было причинять мне боль?

– Не думаю, что он сделал это нарочно.

– Послушай, давай не будем об этом. – Лейсер все еще не отошел окончательно.

Они доехали до конечной остановки и побрели под дождем.

– Он тебе не понравился, потому что не принадлежит к нашему кругу, – сказал Эвери.

Лейсер рассмеялся и взял Эвери под руку. Дождь плавными волнами гулял вдоль улицы, каплями стекал по лицу, норовил проникнуть за вороты их пальто. Эвери захватил ладонь Лейсера и прижал ее к себе, и они продолжали идти, радуясь обществу друг друга, забыв о дожде и заигрывая с ним, норовя пройти по самым глубоким лужам и совершенно не обращая внимания на промокшую одежду.

– Капитан доволен, Джон?

– Очень. Говорит, что все идет отлично. Мы скоро приступаем к урокам радио. С самой простой техникой. Завтра должен приехать Джек Джонсон.

– Я постепенно вспоминаю, Джон. Стрельбу и все прочее. Я ничего не забыл. – Он улыбнулся. – Свой старый три-восемь, например.

– Девятимиллиметровый. У тебя все получается, Фред. Получается очень хорошо. Капитан так и сказал.

– Неужели это его слова, Джон?

– Да. И в Лондон он докладывает то же самое. В Лондоне тобой довольны. Нас только беспокоит, что ты стал слишком…

– Слишком каким?

– Как это объяснить? Слишком англичанином во всем, понимаешь?

Лейсер рассмеялся.

– Я бы не стал тревожиться по этому поводу, Джон.

Эвери ощущал в сгибе локтя сухость и тепло там, где лежала рука Лейсера.

Утром они занимались шифрами. Роль инструктора взял на себя Холдейн. Он принес лоскуты шелка с напечатанными на них образцами шифра, которым будет пользоваться Лейсер, и наклеенную на картон схему соответствия букв цифрам. Схему Холдейн разместил на каминной полке, прислонив к мраморным часам, и принялся читать лекцию в манере Леклерка, но без свойственной тому излишней аффектации. Эвери и Лейсер сидели за столом с карандашами в руках и, следуя указаниям Холдейна, с помощью таблицы преобразовывали абзац за абзацем в колонки цифр, сопоставляя результаты с шифром на шелке и в результате снова получая текст, но уже связный и имеющий смысл. Этот процесс требовал скорее прилежности и усердия, нежели повышенной концентрации внимания, и потому Лейсеру, которому всегда хотелось выкладываться по максимуму, это занятие скоро наскучило. Он стал делать ошибки.

– А сейчас мы проведем шифровку двадцати групп на время, – объявил Холдейн и продиктовал с листа бумаги, который держал в руке, сообщение из одиннадцати слов, подписанное «Майская мушка». – Со следующей недели вам придется обходиться без подсказки. Я повешу таблицу к вам в спальню, и ее нужно будет заучить наизусть. Итак, начали!

Он включил секундомер и отошел к окну, пока двое его подчиненных лихорадочно работали за столом и почти в унисон бормотали ругательства, с трудом проводя элементарные подсчеты на лежавших перед ними листах бумаги. Эвери чувствовал, что действия Лейсера становятся все более хаотичными, слышал сдавленные вздохи и проклятия, замечал, с какой злостью сосед по столу орудует ластиком. Намеренно замедлив свою работу, он бросил взгляд через руку Лейсера, чтобы оценить, как продвигается дело у него, и заметил, что карандаш, зажатый в его руке, потемнел от пота. Не говоря ни слова, он подменил листок Лейсера своим. Повернувшийся в этот момент Холдейн едва ли успел это заметить.

Уже в самые первые дни стало очевидно, что Лейсер смотрит на Холдейна, как врач на слабеющего пациента, как священник на грешника. Действительно, было что-то устрашающее в человеке, который умудрялся извлекать столько сил из настолько пораженного болезнью тела.

Холдейн, в свою очередь, почти полностью игнорировал Лейсера. Он упрямо держался за свои привычки, ничем не нарушая хода собственной жизни. Не было кроссворда, который бы он не разгадал. Из города доставили ящик бургундского, разлитого в полубутылки, и он выпивал по одной за каждым приемом пищи, пока они прослушивали записи. Его отчужденность казалась столь полной, что, казалось, ему претит необходимость делить кров с этим человеком. Но странным образом, чем более Холдейн уклонялся от общения, чем отчужденнее держался, тем сильнее возрастало уважение к нему Лейсера. Руководствуясь какими-то своими, никому не ведомыми стандартами, он взял его за образец английского джентльмена, и любые слова или поступки Холдейна только укрепляли это восприятие.

Впрочем, и сам Холдейн несколько изменился. В Лондоне он ходил по коридорам департамента очень медленно, каждый раз словно выбирая надежное место, чтобы поставить ногу. Порой мелкие клерки и секретарши нетерпеливо толклись у него за спиной, но не отваживались обгонять. В Оксфорде он приобрел легкость походки, которая бы изумила его столичных коллег. Его сухая фигура словно вобрала в себя больше жизни. У него выправилась осанка. Даже его враждебность воспринималась как строгость командира, и только. Лишь кашель никуда не делся – это гулкое рыдающее буханье, казавшееся слишком громким для его узкой впалой груди. На его щеках порой играл болезненный румянец, который вызывал у Лейсера безмолвную озабоченность ученика здоровьем любимого наставника.

– Скажи, капитан действительно серьезно болен? – спросил он как-то Эвери, подбирая со стола один из старых номеров «Таймс» – любимой газеты Холдейна.

– Не знаю. Он никогда не говорит на эту тему.

– Вероятно, он считает такие разговоры неуместными.

Неожиданно его внимание привлекла газета. Ему бросилось в глаза, что ее даже не открывали. Только кроссворд на последней полосе был разгадан, а на полях виднелись набросанные карандашом варианты анаграммы из девяти букв, которая получалась, если все клетки заполнялись правильно. Изумленный, Лейсер показал газету Эвери.

– Он вообще ничего не читает, – сказал он. – Его интересуют только кроссворды и участие в конкурсе.

Этой ночью, когда они разошлись по спальням, Лейсер взял газету с собой, причем сделал это украдкой, словно она содержала некую секретную информацию, заслуживавшую пристального изучения.

Насколько мог судить Эвери, Холдейн и в самом деле был доволен прогрессом в подготовке Лейсера. Они имели возможность близко наблюдать за ним во время разнообразных действий, которые ему приходилось выполнять, и с едким любопытством людей, во многом более слабых, чем он сам, подмечали его неудачи и подвергали проверке его сильные стороны. Со временем, когда они завоевали его доверие, Лейсер порой становился обезоруживающе откровенным: ему нравились разговоры на глубоко интимные темы. Он был их креатурой; он теперь отдавал им себя целиком, а они накапливали это все, как бедняки копят на черный день. Они поняли, что департамент нашел тот самый канал, в который можно было направить энергию Лейсера, а Лейсер, как человек с повышенным сексуальным аппетитом, нашел в своей новой работе возможность по-новому использовать одаренность в любви, которой наделила его природа. Было заметно, например, что ему доставляет удовольствие подчиняться командам, выполняя их с рвением, которое он прежде тратил на другие цели. Холдейн и Эвери подметили даже такую тонкость: Лейсер воспринимал их как два противоположных полюса абсолютной власти над собой. Один из них достигал ее, строго придерживаясь стандартов, которые оставались для Лейсера недостижимыми, что он понимал, и второй – юношеской доступностью и открытостью, добротой и полной зависимостью от собственного характера.