– Улики, которые мы предъявим, ясно покажут, что Джейкоб Хант убил Джесс Огилви преднамеренно. И в конце этого процесса, когда судья попросит вас решить, кто виновен, мы уверены, вы подтвердите, что Джейкоб Хант убил Джесс Огилви, полную жизни молодую женщину, считавшую себя его учителем, наставником и другом… и потом… – Хелен подходит к столу обвинения и отрывает верхний листок из своего блокнота.

Вдруг я понимаю, что она собирается сделать.

Хелен Шарп сминает листок в кулаке и бросает его на пол.

– Он выбросил ее, как мусор, – говорит она, но слова ее заглушает крик Джейкоба.

В тот момент, когда прокурор тянется к блокноту, я понимаю, чем она закончит речь. Начинаю вставать с места, но уже поздно. Джейкоб срывается, а судья, лишенный своего молотка, стучит кулаком по столу.

– Ваша честь, можем мы взять небольшой перерыв? – кричит Оливер, силясь перекрыть голосом вопли Джейкоба.

– «Никаких… проволочных… вешалок… никогда!»[32] – визжит Джейкоб.

– Перерыв десять минут, – объявляет судья; один из бейлифов быстро подходит к присяжным и выводит их из зала, а другой приближается к нам, чтобы сопроводить в сенсорную комнату. – Советник, а вы подойдите ко мне.

Бейлиф ростом выше Джейкоба и фигурой напоминает колокол – широк в бедрах. Он обхватывает мясистой рукой предплечье Джейкоба и говорит:

– Пошли, приятель.

Джейкоб сперва пытается вырваться от него, потом начинает отбиваться. Бьет бейлифа довольно сильно, так что тот крякает, но внезапно Джейкоб обмякает и всем своим весом в сто восемьдесят пять фунтов тяжело падает на пол.

Бейлиф тянется к нему, но я бросаюсь сверху на Джейкоба и говорю:

– Не трогайте его, – хорошо понимая, что присяжные, которых уводят из зала, выворачивая шею, смотрят на происходящее, а телеоператоры наставили на меня свои камеры.

Уткнувшись мне в плечо, Джейкоб тихо всхлипывает, ловя ртом воздух.

– Хорошо, малыш, – тихо говорю я ему на ухо. – Мы с тобой справимся с этим вместе.

Я тяну его, он садится, тогда я обхватываю его руками и, принимая на себя тяжесть сыновнего тела, помогаю подняться на ноги. Бейлиф открывает для нас воротца в барьере и ведет по проходу в сенсорную комнату отдыха.

Пока мы идем, в зале стоит мертвая тишина. Но как только скрываемся за черными шторами, я слышу из-за них бурлящий гомон голосов: «Что это было? Никогда такого не видел… Судья не потерпит таких выходок… Могу поспорить, это все заранее спланировано, чтобы вызвать сочувствие…»

Джейкоб накрывается утяжеленным одеялом и говорит из-под него:

– Мама, она смяла бумагу.

– Знаю.

– Нужно ее расправить.

– Это не наша бумага. А прокурора. Ты должен оставить все как есть.

– Она смяла бумагу, – повторяет Джейкоб. – Нужно ее расправить.

Я вспоминаю женщину из жюри присяжных, которая взглянула на меня с презрительной жалостью за миг до того, как ее торопливо вывели из зала суда. «Вот и хорошо», – сказал бы Оливер, но он – не я. Мне никогда не хотелось жалости к себе из-за того, что у меня такой ребенок, как Джейкоб. Я сама испытывала жалость к матерям, которые могли урвать для любви к своим детям только восемьдесят процентов времени, вместо того чтобы отдавать им каждую минуту каждого дня.

Но моего сына судят за убийство. А он вел себя так же в день смерти Джесс Огилви, как пару минут назад, когда был скомкан листок бумаги.

Если Джейкоб – убийца, я все равно буду любить его. Но я возненавижу женщину, в которую он превратил меня, – ту, о которой шепчутся люди у нее за спиной, которую они жалеют. Потому что, хотя я ни разу не испытывала жалости к матери ребенка с синдромом Аспергера, я пожалела бы ту, ребенок которой отнял дитя у другой матери.

Голос Джейкоба молотком стучит у меня в голове:

– Нужно расправить его.

– Да, – шепчу я, – мы расправим.

– Это, должно быть, рекорд, мистер Бонд, – медленно произносит судья Каттингс. – Мы продержались три минуты и двадцать секунд без нервных срывов.

– Судья, – говорю я, быстро соображая, что ответить, – я не могу предсказать все, что вызовет срыв у этого ребенка. Отчасти потому вы и позволили его матери присутствовать здесь. Но знаете, при всем к вам уважении, Джейкоб не просто получает десять часов правосудия. Ему дается столько справедливости, сколько ему нужно. В этом суть конституционного строя.

– Ну да, Оливер, не хотела перебивать вас, – говорит Хелен, – но не забываете ли вы всеамериканский марширующий оркестр и флаг, который должен спуститься со стропил прямо сейчас?

Я пропускаю ее замечание мимо ушей.

– Слушайте, я прошу прощения, Ваша честь. И прошу прощения на будущее, если Джейкоб поставит в глупое положение вас, меня или… – Я кошусь на Хелен. – Как я уже говорил, мне определенно не нужно, чтобы мой клиент устраивал сцены на глазах у присяжных. Это ничуть не помогает мне.

Судья смотрит на меня поверх очков.

– У вас десять минут, чтобы привести своего клиента в норму, – предупреждает он. – Потом мы возобновим заседание, и у обвинения будет шанс закончить изложение своих доводов.

– Но пусть она больше не мнет бумагу, – прошу я.

– Надеюсь, это ходатайство будет отклонено, – отвечает Хелен.

– Она права, советник. Если мисс Шарп намерена скомкать кипу бумаги и ваш клиент каждый раз будет срываться, это ваши проблемы.

– Хорошо, судья, – говорит Хелен. – Я больше не буду этого делать. Отныне и впредь – только сложенная бумага. – Она наклоняется, подбирает с пола комок, который вывел из равновесия Джейкоба, и кидает в мусорную корзину рядом со столом стенографистки.

Я бросаю взгляд на свои наручные часы – у меня осталось четыре минуты и пятнадцать секунд на то, чтобы вернуть Джейкоба в состояние созерцания и усадить рядом с собой за стол защиты. Я быстро шагаю по проходу и исчезаю за шторами сенсорной комнаты. Джейкоб лежит под одеялом, Эмма сидит согнувшись над вибрирующей подушкой.

– О чем еще вы мне не сказали? – строго спрашиваю я. – Что еще выводит его из себя? Канцелярские скрепки? Когда часы показывают без четверти двенадцать? Ради Христа, Эмма, у меня есть всего одна попытка, чтобы убедить присяжных, что Джейкоб не убил Джесс Огилви в приступе ярости. Как я могу сделать это, если он не в состоянии и десяти минут выдержать, не потеряв контроля над собой?

Я кричу так громко, что, вероятно, эти дурацкие шторы не заглушают моего голоса, и телекамеры, наверное, улавливают его своими микрофонами. Но потом Эмма поднимает ко мне лицо, и я вижу, какие красные у нее глаза.