Джейкоб победил нас в децибелах. Могу поспорить, его вопли разносятся по всей округе; можно только гадать, что думают соседи. Может быть, что мы тычем ему иглы в глазные яблоки.

Маме удается застегнуть одну из крошечных пуговок, которыми воротник пристегивается к рубашке, до того, как Джейкоб ухитряется хватануть ее зубами за руку. Мама тихо вскрикивает и отдергивает пальцы от его шеи. Вторая пуговка остается незастегнутой.

– Хватит, и так хорошо, – говорит мама, когда появляется Оливер.

Он приехал отвезти нас в суд. Сегодня первый день процесса.

– Я стучал, – говорит наш адвокат.

Очевидно, мы не услышали.

– Вы рано, – отвечает ему мама; она все еще в халате.

– Ну дайте мне взглянуть на конечный продукт, – говорит Оливер, и мы с мамой отступаем от Джейкоба.

Оливер долго смотрит на него и спрашивает:

– Что это такое, черт подери?!

Ладно, я согласен, Джейкоб не получит премию в области моды, но он в пиджаке и галстуке, а таков был заданный критерий. На нем рубашка из полиэстера цвета яичного желтка, которую мама нашла в магазине распродаж. Бледно-желтая рубашка с мягким золотистым вязаным галстуком.

– Он выглядит как сутенер, – говорит Оливер.

Мама поджимает губы:

– Сегодня Желтая Среда.

– Мне плевать, даже если это воскресенье в горошек! – резко бросает Оливер. – И присяжным тоже. Так мог бы одеться на вечеринку Элтон Джон, Эмма, а не обвиняемый на суд.

– Это был компромисс, – не сдается мама.

Оливер проводит рукой по лицу:

– Разве мы не сошлись на синем блейзере?

– Синие дни – пятницы, – говорит Джейкоб. – Тогда я его и надену.

– И по счастливой случайности сегодня ты тоже его наденешь, – заявляет Оливер и смотрит на меня. – Я хочу, чтобы ты помог мне, пока твоя мама пойдет и переоденется.

– Но…

– Эмма, у меня сейчас нет времени спорить, – заявляет Оливер.

Мама собирается надеть очень простую темно-серую юбку и синий свитер. Я присутствовал, когда Оливер перебирал вещи в ее шкафу, давая волю сидящей в нем Хайди Клум, и выбрал то, что, по его словам, будет «строго и консервативно».

Сердито пыхтя, мама выходит из комнаты Джейкоба. Я складываю на груди руки:

– Я только что запихнул его в эту одежду. И не собираюсь вытряхивать его оттуда.

Оливер пожимает плечами:

– Джейкоб, снимай это!

– С удовольствием! – восклицает мой брат и срывает с себя все за несколько секунд.

Оливер не сбавляет темпа.

– Возьми рубашку в тонкую полоску, блейзер и красный галстук, – распоряжается он, с прищуром заглядывая в открытый шкаф Джейкоба.

Как только я приношу одежду, Джейкоб косится на нее – такой стиль он ненавидит, к тому же цвет не тот – и издает вопль, от которого в жилах стынет кровь.

– Во дает, – бормочет Оливер.

Я беру руки Джейкоба и снова прижимаю их у него над головой.

– Ты еще ничего не видел, – говорю я.

В последний раз мне приходилось запихивать брата в костюм с галстуком, когда мы ехали на похороны деда. Мама в тот день была сама не своя, может быть, поэтому Джейкоб не устроил такого скандала из-за одежды, как сегодня. Ни у меня, ни у него не было костюма с галстуком, поэтому мама позаимствовала их у мужа соседки. Мы тогда были младше, и пиджаки болтались на нас обоих. Мы сидели в комнате, где стоял гроб, утопая в своих костюмах, как будто уменьшились в размерах с тех пор, как нас постигло горе.

Деда я, вообще-то, мало знал. Он находился в доме престарелых с тех пор, как умерла бабушка, и мама возила нас навещать его два раза в год. Там пахло мочой, и я страшно пугался стариков в креслах-каталках, у которых кожа на костлявых коленках и костяшках пальцев была туго натянута и сильно блестела. Одно хорошее воспоминание о деде у меня все-таки сохранилось: я еще совсем маленький сижу у него на руках, а он вынимает у меня из уха четвертак. От деда пахнет виски, и его седые волосы, когда я к ним прикасаюсь, жесткие, как губка из тонких металлических нитей для чистки посуды.

Но вот он мертв, и я вроде бы должен что-то чувствовать… потому что в противном случае я буду не лучше Джейкоба.

Мама предоставила нас самим себе и нашим телефонам, пока принимала соболезнования от людей, которых даже по именам не знала. Я сидел рядом с Джейкобом, а он смотрел прямо перед собой и не отрывал глаз от гроба. Гроб был черный и стоял на красивых козлах, накрытых красным бархатом.

– Джейкоб, – прошептал я, – как ты думаешь, что будет потом?

– Когда – потом?

– Ну потом. После смерти. По-твоему, ты все равно отправишься на небо, даже если никогда не ходил в церковь? – Я ненадолго задумался. – И как тебе кажется, ты узнаешь людей там, на небесах, или это как перейти в новую школу и начать все заново?

Джейкоб посмотрел на меня:

– После смерти ты разложишься. Каллифориды прилетят на тело через несколько минут после смерти. Мясные мухи откладывают яйца в открытые раны или естественные полости еще до смерти, а их личинки вылупятся через двадцать четыре часа. Так что, хотя личинки не могут жить под землей, они могут быть погребены заживо вместе с трупом и делать свое дело внутри гроба.

У меня отпала челюсть.

– Что? – с вызовом спросил Джейкоб. – Ты думаешь, бальзамировка сохраняется навечно?

Больше я вопросов ему не задавал.

Наконец Джейкоб облачен в новый костюм, я оставляю Оливера устранять побочные эффекты и иду в спальню к маме.

Она не отвечает на мой стук, поэтому я приоткрываю дверь и заглядываю внутрь.

– Входи! – кричит она мне от шкафа.

– Мам… – говорю я и сажусь на ее кровать.

– Джейкоб одет? – Она высовывает голову из-за дверцы.

– Вполне. – Я дергаю торчащую из покрывала нитку.

Сколько лет мы прожили в этом доме, а мама всегда спала на левой стороне кровати. Можно было подумать, что она расширит свои владения и займет всю постель, но нет. Она как будто продолжает ждать, что кто-то заберется с другой стороны.

– Мам… – повторяю я. – Мне нужно поговорить с тобой.

– Конечно, малыш. Выкладывай, – говорит она, а потом: – Черт, где же мои черные туфли?

– Это важно. Это касается Джейкоба.

Мама отходит от шкафа и садится рядом со мной на кровать.

– Ох, Тэо, – вздыхает она. – Я тоже боюсь.

– Да я не о том…

– Мы сделаем это так, как всегда делали то, что касается Джейкоба. Вместе.

Она крепко сжимает мою руку, но мне от этого становится только хуже: я понимаю, что не скажу ей того, что хочу сказать, что мне нужно ей сказать.