Почему человек ищет какой-то справедливости в откровенно несправедливой вселенной? Неужели мы настолько мелки и тщеславны, что не можем смотреть в неприкрытое лицо случая, не моля его улыбнуться нам только за то, что мы ведем себя хорошо и правильно? Если искать справедливости нас действительно побуждает тщеславие, то Хранитель Времени – самый тщеславный из людей. Он, как я уже говорил, знаменит своими приговорами. Не сомневаюсь, что когданибудь скульпторы снабдят его бюст надписью «Хорти Справедливый» – он вполне заслужил этот титул. Узнав о покушении на Соли, сей мрачный старец вынес самое мудрое из своих суждений. Его роботы притащили Давуда и меня в подвал его башни и заперли там в одинаковых смежных камерах. Камера представляла собой кубическое каменное помещение, каждая сторона которого насчитывала сто один дюйм. (В последней фаланге моего мизинца ровно дюйм длины, и я от нечего делать занялся измерением своей камеры.) Пол в ней выложен холодными плитами, а потолок, насколько я мог рассмотреть, состоит из цельного куска черного камня. Нас втолкнули внутрь и задвинули за нами двери. Меня поглотил мрак – абсолютный мрак. Я просунул пальцы в щель между косяком и дверью – без всякой пользы. Дверь, вырубленную из сплошной глыбы камня, сдвинуть было нельзя.

Я бросил вызов Хранителю Времени, и за это он обвинил меня в покушении на Соли – такой логический вывод напрашивался сам собой. Его роботы наверняка информировали его, что я взял в плен воина-поэта. Что же он сделает – отправит меня к акашикам, чтобы я смог доказать свою невиновность? Сомнительно. Самые разные вопросы осаждали меня во мраке камеры. Где моя мать? Где Соли? Неужели он поверил, что я тоже состоял в заговоре, имевшем целью его устранение? Мог поверить, если наркотик поэта повредил его разум. Рассказал ли Хранитель всем, что я пытался убить Соли, или никому не сказал? Может быть, Бардо и другие мои друзья в этот самый момент пришли к нему с просьбой о моем освобождении? Но как это возможно, если они не знают, где я? И еще: если Хранитель хочет моей смерти, почему я до сих пор жив?

Мы с поэтом ожидали решения Хранителя, разговаривая друг с другом. Под потолком проходил узкий воздуховод, соединяющий наши камеры. Я обнаружил, что, подпрыгнув и подтянувшись к нему на руках, можно говорить нормально, без крика. Но я мог висеть так всего несколько минут – потом руки немели и приходилось спрыгивать. Мы читали друг другу стихи, забавлялись каламбурами и спорили о том немногом, на что у наших двух орденов были общие взгляды. Я в этих спорах почти всегда проигрывал. Воины-поэты, должен сознаться, очень ловко играют словами – ловчее даже, чем неологики или семантологи. Давуд говорил вроде бы ясно, но слушать его надо было очень внимательно, иначе смысл ускользал, как живая верткая рыба из намыленных рук. Однажды я упомянул о невероятной странности того, что воины-поэты и Твердь имеют одинаковую привычку спрашивать у своих жертв стихи, и Давуд на это ответил:

– Ах да, Калинда Цветочная. Она всегда… интересовалась воинами-поэтами.

– Калинда?

– Так мы называем эту богиню.

– Агатангиты ее тоже так называют. Но почему Цветочная?

– Потому что ее считают женщиной, а женщины всегда ассоциируются с цветами. Кто знает, откуда они берутся, имена?

– И ты говоришь, она знает о вас, поэтах?

– Конечно. Когда-то мой орден пытался выращивать и поэтесс, но это закончилось катастрофически. Калинда – Твердь – положила этому конец.

– Вот не думал, что боги интересуются людскими делами.

– Много ты знаешь о богах, пилот.

– «Мы для богов то же, что мухи для мальчишек, – процитировал я. – Они убивают нас ради забавы».

– Как же, как же. Шекспир. Превосходно.

– Боги есть боги и делают, что им вздумается.

– Ты так думаешь?

Я вспомнил о своем путешествии на Агатанге и выдохнул, держась за край трубы:

– Боги делают и переделывают нас по своему подобию.

– Вот тут ты как раз и ошибаешься, – прогремел мне в ухо его голос.

– Не знал, что поэты так хорошо разбираются в эсхатологии.

– Откуда в тебе столько сарказма, пилот?

– А почему вы, поэты, всегда отвечаете вопросом на вопрос?

– Разве ты задал мне вопрос?

Так мы препирались, наверное, несколько суток – в полной темноте о времени судить трудно, – а потом поэт умолк и не отвечал мне, когда я его звал, что я проделывал каждые несколько часов. Я был уверен, что его казнили, обезглавили по приказу Хранителя Времени, но тут он отозвался. Я сам удивился облегчению, которое испытал, узнав, что он жив.

– Я побывал у вашего Хранителя Времени, – сказал он. – Вот у кого умная голова. Сказать тебе, какой приговор он мне вынес? Он казнит меня так, чтобы не нанести обиды моему ордену. Он справедлив.

– Нет, – буркнул я, пытаясь удержаться на трубе. Носки ботинок в поисках опоры скользили по гладкому камню. – Он такой же, как все люди.

– Он милосерден. Его приговор – плод высокой мысли.

– Он варвар.

– Пилоту, разумеется, этого не понять.

– Нормальный никогда не поймет безумца.

– Что такое, в сущности, безумие?

– Это только безумцу известно.

– Только упрямый пилот способен отрицать, что приговор Хранителя Времени гениален.

В некотором смысле этот приговор действительно был мудрым и даже утонченным, хотя гениальным я его никогда бы не назвал. Хранитель попросту вспомнил один древний и варварский способ казни. В пустой камере, примыкающей к темнице поэта (мы с ним были единственными узниками в башне, единственными за много-много лет), технари поместили механизм, который при поступлении определенного сигнала выделял облако ядовитого газа. В механизме находилось микроскопическое количество плутония, и сигналом был последовательный распад нескольких его атомов. Давуд мог прожить еще несколько лет или, что гораздо вероятнее, умереть в следующую минуту – он поймет, что миг настал, только когда услышит шипение газа и ощутит его едкий уксусный запах. Орден Давуда может обвинить в его смерти только случайность – для воина-поэта в такой смерти никакого позора нет.

– Хранитель уж наверняка положил в свою проклятую машину побольше плутония, – сказал я, – поэтому твоя возможность прожить больше нескольких дней приближается к нулю.

Я умолчал о том, как шокировало меня известие об имеющемся у Хранителя запасе плутония. Это было самым большим варварством в варварском замысле Главного Горолога.

– Плутония, разумеется, будет достаточно, – согласился Давуд. – Но ты упускаешь суть.

– Вот как? Тогда объясни мне.

– Представь на мгновение, что ты – глава моего ордена, Дарио Красное Кольцо. Когда Дарио прибудет в ваш город и спросит обо мне «Жив ли он?», ваш Хранитель Времени, не кривя душой, сможет ответить, что не знает. Жив ли я? Никто этого не может знать. Достоверно известно лишь то, что я нахожусь в запертой камере. В чистилище. Произошел ли распад плутония? Такая вероятность есть. Степень того, насколько я жив, представлена волновой функцией, сочетающей в себя вероятности жизни и смерти. Лишь когда мою камеру откроют и Дарио с вашим Хранителем Времени войдут туда, одна из вероятностей осуществится, а другие отпадут и волновая функция перестанет существовать. Только акт осмотра выявит, жив я или мертв. До тех пор никто за пределами моей камеры не может считать меня ни живым, ни мертвым. Точнее, я жив и мертв одновременно. Поэтому я не думаю, что Хранитель Времени когда-либо позволит открыть мою камеру. Ведь пока этого не произойдет, ваш орден нельзя будет обвинить в моей смерти.