– Но ведь он умрет!

– Нет, он обретет истинную жизнь – в свой последний момент – и в бесконечных витках вечности будет переживать его снова и снова.

– Это безумие!

– Он готов! Смотри – страх бушует в его глазах, как океан. Он слышит каждое мое слово, но ничего не понимает и знает одно: страх. Страх, кольцо вечности, боль.

– Нет!

Я не желал больше слышать проповедей поэта. Мне было все равно, победит ли Соли мастер-программу своего страха, чтобы прожить свой великолепный момент. Способ, которым поэт внедрял свой символ веры в его тело, вызывал у меня тошноту. Почему фанатикам всегда требуется заражать других вирусом своей религии? Почему большинство религий вторгаются в жертву силой, бросая ее в жар, и через нее заражают, как чума, еще больше жертв? К чему все это безумство? Я увидел, как нож приближается к раскрытому глазу Соли, и закричал:

– Нет!

Я двинулся через комнату. Я вступил в замедленное время и потому двигался с невероятной скоростью. Думаю, этот мой молниеносный бросок и спас Соли жизнь. (Малую жизнь. Обыкновенную жизнь пилота, наполненную математикой и странствиями.) У поэта не осталось больше времени для пыток. Он мог бы убить Соли сразу, но тогда пришлось бы отказаться от «момента возможного», и убийство, согласно его извращенной вере, совершилось бы без всякой пользы. Увидев, как я перемахнул через вырванный с корнем куст, он недовольно скривил свои полные красные губы. Видно было, что ему не хочется меня убивать. Его голос излился, как вино:

– Еще чуть-чуть, и ты мог бы стать одним из нас, Возлюбленным вечности.

Он тоже перешел в замедленное время. Его кольца, красное и зеленое, крутящийся плащ и сверкающая сталь слились в сплошное пятно. Я знал, что единственная моя надежда – избегать его пальцевых ножей и отравленных игл, спрятанных под плащом, уворачиваться от его кулака, а главное, не дать его большому ножу задеть себя. Я должен был подойти к нему вплотную, чтобы схватиться с ним. Тогда я смогу пустить в ход приемы Хранителя Времени, используя мощь своих алалойских костей и мускулов.

Но подойти к нему было не так-то просто. Он, должно быть, сразу разгадал мою стратегию и сначала попытался пырнуть меня в живот, а потом полоснуть по пальцам. Я почувствовал, как их кончики ожгло, словно молнией. Скосив глаза, я увидел, что он обрезал с мясом два моих ногтя. Там медленно-медленно – как все происходит в замедленном времени – скапливалась кровь. Мы кружились и метались по комнате, ломая оставшиеся растения. Я стукнулся головой о подвесной горшок с папоротником. Кровь из моего сжатого кулака брызнула на листья, медленно расплываясь по зеленому в прожилках кружеву. Я сделал выпад, целя поэту в горло, но он отскочил в сторону легко, как балерина. Хотя мы оба увязли в янтаре замедленного времени, мне казалось, что он движется быстрее меня. Либо это действительно было так, либо он читал мои программы и предвосхищал мои движения. Искусство воинов-поэтов проявлялось во всем своем смертоносном блеске.

Существовало, однако, одно искусство, недоступное им. Тем, кто каждый миг живет на грани смерти, не дано овладеть пассивным, меланхолическим, полным тайного страха мышлением скраеров. Да и кто способен понять таинственный танец снов о будущем, который разыгрывается перед внутренним взором скраера? Откуда приходят к нему эти образы и как обретают зримую форму? Предполагается, что скраерство и мнемоника – две стороны одного явления. Если верно, что вселенная вечно повторяется, как драма в стихах, в точности так же разыгрываемая теми же актерами во время каждого спектакля, то разве древняя память не равнозначна видениям далекого будущего? Все возможно. Едва избежав удара, направленного Давудом мне в глаза, и вдохнув запах масла каны, я начал вспоминать – так мне тогда подумалось. Образы, пришедшие ко мне, были похожи на недавние воспоминания. ВотДавуд порезал мне пальцы, вот направил нож мне в висок, вот достал из-под плаща дротик, покрытый пурпурным ядом бо. Но тут до меня дошло, что это не воспоминания, а нечто новое. На миг мне показалось, что я не вижу эти картинки по-настоящему; затем, в неизмеримо короткую частицу времени, я заключил, что просто читаю едва заметные движения мускулов, выдающие боевые программы Давуда. Я решил, что эти указатели позволяют мне реконструировать его последующие ходы. Он сделал выпад, выхватил пурпурный дротик, и кожа у меня на ладони раскрылась, как огнецвет – все происходило в точности так же, как мне привиделось. Внезапно я понял, что не читаю его программы – вернее, не просто читаю. Я видел все очень реалистично, в цвете и движении. Давуд метнул дротик мне в шею, но я почему-то успел увернуться, и дротик в меня не попал. Значит, я все-таки читал его программы? Нет, вряд ли. Воинов-поэтов с детства учат маскировать их. Для воина выдать свои намерения – это грех. И дело не только в этом.

Согласно теории игр, воин должен вводить в свои действия некоторое количество случайных элементов, иначе противник может вычислить его стратегию. Поэтому некоторые выпады и финты Давуда были случайны. Его мускулы и нервы были натренированы – запрограммированы – в определенные моменты сокращаться и реагировать самопроизвольно. Он мог запланировать пинок в пах, а его нога вместо этого била в горло противника. Я не мог прочесть эти случайные программы, поскольку они возникали внезапно, под влиянием импульса, и не мог прочесть другие программы, поскольку они были замаскированы. Но если я этого не мог, откуда приходили эти живые картины? И как мне до сих пор удавалось уворачиваться от его ножа?

Я скраировал – я понял это сразу же, как только попытался от этого отречься. Я вошел в этот особый, меланхолический мир, где жизнь (и смерть) представлена, как медленная, почти абстрактная картина, которая вот-вот осуществится. Передо мной сверкнула яркая вспышка, словно осветившая огромный темный зал. Мои глаза были открыты, но я на миг ослеп для реальных вещей и событий. Я видел только образы – яркую мозаику возможностей. Ветки спинакера, запятнанный красным ковер, зеленые, желтые и красные цвета растений, радужная камелайка Давуда, его острый, как лезвие, нос, его такие живые, спокойные и чуткие глаза – все это как бы колебалось, сливаясь в море красок, которые струились, перестраивались и складывались в тени, углы и линии, показывая мне воина-поэта в движении. Я «видел» его руки, ноги и плащ, как сплошной световой блик. Между этими образами, этими будущими нужно было сделать какой-то выбор. Он целил мне в глаза, в горло, он упирался ногой в пол, чтобы полоснуть меня по рукам. Все эти возможности ошеломляли меня. Я слеп, когда его нож попадал мне в радужку, немел, когда нож пересекал горло, я не мог схватить за горло его самого, потому что он обрубал мне пальцы. Но из всех этих будущих могло осуществиться только одно: его нож не мог быть в тысяче мест одновременно. Он двигался, продолжал двигаться, не мог не двигаться. Ковер событий, которые должны были вот-вот осуществиться, ткался непрерывно. Серебряная нить ножа Давуда, яркие декоративные пятна его колец, черные завитки его волос, черные с рыжиной пряди моих, золотые, пурпурные и оранжевые нити его камелайки – все нити моей жизни туго сплетались воедино. Но в конечном счете мы сами выбираем свое будущее, как сказала бы Катарина. Да, она говорила это и всегда будет говорить. Будущие формировались внутри и вне меня, и Давуд собирался сделать очередное движение. Я скраировал – это было чудесное и жуткое ощущение. Я смотрел в глаза Давуда и видел, как колеблются синие и лиловые волокна его радужки и расширяются зрачки. Это было видение.