– Тогда скажи – что поэт вколол тебе в шею?

– Ничего. – Она потрогала некрасивую деревянную пряжку, скалывающую ее воротник. – Он просто вернул мне застежку. Она упала, а он ее поднял и отдал мне.

Я оглянулся на улицу, ведущую прочь от катка между стеклянными домами. Отправившись в погоню за Давудом, я рисковал снова упустить мать. Она, в свою очередь, явно понимала, что у меня на уме, и старалась отвлечь меня от поэта.

– Он мог убить тебя, – заметил я.

– Эти звери могут убить любого, кого захотят.

– И кого же хочет убить Давуд? Соли?

– Откуда мне знать?

Ложь, все ложь.

Ее глаз опять дернулся, и я понял то, что давно должен был понять: моя мать пристрастилась к тоалачу. Этот ее тик происходил от стараний скрыть свой позор от друзей и от себя самой. Открылись мне и другие ее программы. Слой жира у нее на бедрах, говорящий о неумеренности в еде и любви к шоколаду во всех его видах; высокомерная манера разговора, эти ее обрывочные фразы, намекающие на то, что собеседникам по их малоумию ее все равно не понять (и на ее скрытую застенчивость); то, как она запрограммировала себя щуриться вместо улыбки. Цефики называют эти красноречивые внешние знаки указателями. То, что я прочел на ее лице по хмурым морщинкам и движению глаз, меня просто шокировало. Я всегда знал – хотя и не отдавал себе отчета в этом знании, – что ее чувственность носит весьма неразборчивый характер. Теперь эта сторона ее натуры открылась мне во всей своей наготе, и я, к своему безмерному смущению, увидел, что она способна вступить в половые сношения с эталоном, с мальчиком, с женщиной, с инопланетянином, с животным – даже с лучом чистой энергии, если бы акт живого организма со светом был возможен. (Архаты, к слову, верят в такую возможность.) Свой целомудренный образ жизни она вела отнюдь не от недостатка желаний. Свою необузданность, пожалуй, я унаследовал от нее.

Я так вцепился в спинку скамьи, что у меня онемели руки. Я растер их. Вокруг катка уже зажигались светящиеся шары, отражаясь во льду сотнями огней. Началось массовое дезертирство – конькобежцы расходились по ближайшим кафе. Остались только немногочисленные хариджаны – в сумерках из-за их громких криков казалось, что они совсем близко.

– Мне кажется, существует какой-то заговор с целью убийства Соли, – полушепотом сказал я. – Что тебе известно об этом, мама?

– Ничего.

По ее сжатым губам я видел, что ей известно все.

– Если Соли убьют, Хранитель первым делом заподозрит тебя. Он отправит тебя к акашикам, и они оголят твой мозг.

– Есть способы, позволяющие надуть акашиков вместе с их примитивными компьютерами, – прищурилась она.

У меня имелись собственные причины интересоваться пределами возможности акашикских компьютеров, и я спросил:

– Какие способы?

– Они есть. Разве я не твердила тебе, что всегда найдется способ перехитрить своих соперников?

– Ты, помимо этого, учила меня, что убивать нехорошо.

Подумав, она кивнула.

– Ребенку необходимо внушить некоторые… простые истины, иначе вселенная поглотит его. Но если дитя – женщина, она быстро усваивает, что можно, а что нет.

– Ты смогла бы убить Соли? Как легко мы с тобой говорим об убийстве!

– Это ты говоришь. Я еще ни разу не убила ни единого живого существа.

– Но ты послала поэта совершить убийство за тебя. Это, выходит, можно?

– Тем, кому ясна необходимость того или другого, можно все. Есть избранные, к которым законы большинства не относятся.

– Кто же выбирает их, этих избранных, мама?

– Судьба. Она метит их, и они тоже должны оставить свою метку.

– Убийство Соли – это кровавая метка.

– Все великие события в истории пишутся кровью.

– Смерть Соли, по-твоему, – великое событие?

– Без него все разговоры о расколе прекратятся, и Орден будет сохранен.

– Ты думаешь?

Она улыбнулась своей беспокойной, самодовольной улыбкой. Подул ветер, предвестник ночных холодов, и мать плотнее запахнула воротник. Неказистое пальто плохо сидело на ней. Она всегда так одевалась – для камуфляжа, как я только что понял. Люди, глядя на ее бесформенную одежду, думают, что перед ними женщина, не придающая значения стилю и не стремящаяся произвести впечатление. На самом деле мать восторгалась собой так, как будто все еще была маленькой девочкой.

– Как я ненавижу этого Соли! – сказала она.

Я долбанул коньком лед.

– Однако ты выбрала его мне в отцы.

– Только его хромосомы.

Я снял перчатку и запустил пальцы в волосы, нащупывая рыжие прядки, которые были жестче черных. Но пальцы озябли, и я почти ничего не чувствовал.

– Почему, мама? – спросил я внезапно.

– Не спрашивай меня об этом.

– Ответь. Я хочу знать.

Она вздохнула, повернув язык во рту, словно шоколадную конфету.

– Мужчины – всего лишь орудия. И их хромосомы тоже. Я украла у Соли хромосомы, чтобы сделать тебя – Главного Пилота нашего Ордена.

Я почесал нос. Она смотрела на меня, прищурившись, закусив губу и теребя свой двойной подбородок. Мне казалось, что я понял костяк ее плана. Она пойдет на все, чтобы сделать меня Главным Пилотом, собираясь потом манипулировать мной, как будто я – кукла фантаста. Когда я обвинил ее в этом, она возразила:

– Разве я способна манипулировать собственным сыном? Ты сам собой манипулируешь. Не имею никакого желания манипулировать будущим Главным Пилотом.

Она засмеялась, и я подумал, что недооценил степени самомнения, на котором основывался ее план. Я смотрел в ее глаза, казавшиеся темно-синими под тенью капюшона, и видел в них безмерную гордость и честолюбие.

– Но Орденом правит Хранитель Времени, а не Главный Пилот, – заметил я.

– Верно, Хранитель Времени, – согласилась она.

Тогда ее грандиозный замысел открылся мне во всей полноте. Уж очень красноречиво произнесла она «Хранитель Времени». Честолюбие моей матери не знало границ. Она собиралась убить и Хранителя Времени тоже, а в правители Ордена прочила себя.

Тщеславие, тщеславие, суета сует.

– Нет, мама, – сказал я, читая указатели на ее лице, – ты никогда не будешь править Орденом.

Она с шумом выпустила воздух и прижала руки к животу, словно я ударил ее.

– У моего сына большая власть. Раз уж ты меня, свою мать, видишь насквозь…

– Просто я читаю некоторые твои программы.

– Что же это они с тобой сделали? – Она смотрела на меня так, словно видела впервые, и в ее прищуре сквозил ужас. (А что такое ужас, если не смесь ненависти и страха?)