И так ловкая старуха на Алену горестно уставилась, будто Алена оказалась виновата в печальной Дунюшкиной судьбе. Хотя, и Алена это помнила доподлинно, судьба распорядилась, чтобы к кувшину с зельем неповинный юнкер приложился, а вовсе не она, Алена…

— Плохо ныне, — ответила она боярыне Хитрово.

— Надо б хуже, да не бывает, — подтвердила боярыня. — Отвернулся от нас Господь, ох, отвернулся… В Немецкой слободе, чай, Монсовой девке платье подвенечное уж готово…

— Неужто государь на ней повенчается?.. — и снова вспомнила тут Алена некстати свое диковинное похождение на Девичьей улочке, и, как всегда при этом срамном воспоминании, залилась краской.

— Можно, можно еще делу пособить, — сказала Анна Петровна. — Есть еще мужи, духом сильные. Есть еще вера! Кабы ты, свет Аленушка, на меня, дуру старую, не серчала, я бы тебе и подсказала, чем ты можешь подруженьке своей помочь, как из беды неминучей ее выручить. Прости меня, голубушка!

Старуха снова оказалась на коленях.

— Господь Иисус прощал, и нам заповедал! — добавила она.

Алена задумалась.

Хитра была старуха, сразу видать — хитра, да ведь, как ни поверни, а сказала она сейчас чистую правду. О том же и государь толковал — там же, на Девичьей улице, будь она неладна…

И к тому же дело было давнее. Из-за тех хитростей Алена тридцатницей не стала — это так, на болотном острове оказалась, дитятко мертвым родила… Так-то так — кабы не знать, не помнить о проклятии! Ежели б Алена в Немецкую слободу с Рязанкиным подкладом не собралась, значит, иное бы что затеяла, и в иную беду попала, и не встретила бы Данилу Карпыча, и не приняла бы у помирающей Кореленки силу… А, может, к сему дню накопила бы вокруг себя положенные семь гробов — и сама богу душеньку отдала…

— Бог простит, — осознав, что старуха менее виновата в ее бедах, чем проклятье, сказала Алена. — Вразумила ты меня. Пойду я. Не поминай лихом…

— Погоди, свет! — за подол удержала ее боярыня. — Коли уж нас Бог свел, негоже так-то расставаться. Я про что тебе толкую — есть верные люди, готовы государыне Авдотье Федоровне послужить! Да только к ней подступу нет! Пособи-ка подняться…

Больше всего Алене хотелось сейчас уйти из Верха, оказаться с Рязанкой, высказать ей всё, раз уж она и так половину знает, попросить разумного совета — как Дунюшке помочь.

Однако руку она боярыне протянула, позволила опереться. Та встала, вздохнула.

— А ты погоди, свет, — сказала, — погоди… Ты на меня зла вот не держишь, за то тебя Бог наградит. Я вот на тебя за Пелагейку зла не держу — и мне то во благо будет… А и то сказать — пила Пелагейка больно много, веры ей уж прежней не было…

— Пила… — согласилась Алена.

Старуха вдруг провела сухими пальцами по ее щеке.

— У тебя на душеньке-то смутно, — прозорливо заметила она. — Ты поди, поди, помолись, совета у Господа попроси… Может, неспроста наши дороженьки сегодня сошлись… Я тебе всегда буду рада. А коли надумаешь Авдотье Федоровне в ее беде неминучей помочь — так и разговор у нас иной выйдет…

Как-то так вышло, что не донесла Алена до дому свое мудрое решение посоветоваться с Рязанкой, утеряла где-то по пути. Та тоже расспрашивать не стала. Забот у нее хватало и кроме Алениных.

И не собиралась Алена вдругорядь идти к боярыне Хитрово, да, не раз помолившись, не раз вспомнив, какие беды на Дунюшку своим проклятьем навлекла, собралась она однажды — да и заявилась тем же способом, разве что девок по лавкам рассадила…

Думала она при этом так — коли Рязанка исхитрилась проклятье обмануть, деньгами плату за услуги от Алены принимая, так можно же это повторить — пусть боярыня тоже Алене хоть грош за помощь уплатит!

Она рассудила, что постница да молитвенница ложится рано, чтобы вставать к заутрене. И пробралась в покойчики с тем расчетом, чтобы застать Анну Петровну читающей в одиночестве положенные перед сном молитвы. Нужно же было Алене совсем немного — уяснить, какая такая польза от нее, Алены, возможна для государыни Авдотьи Федоровны?

Старуха и не собиралась молиться. Ждала она кого-то и на скрип двери, на шелест суконной завесы обернулась со словами:

— Наконец-то, свет!

Алена поклонилась в пояс.

— Да кто ж это? — прищурилась подслеповатая боярыня.

— Алена я, ведунья.

Старуха помолчала, что-то соображая.

— А и ко времени ж ты пришла! — вдруг сообщила она. — Гостью жду. Тебе ее послушать не вредно будет. Звать ее — старица Феодора, в миру Настасья была…

— Настасья?!. — воскликнула Алена.

— Настасьюшка Урусова, — и боярыня Хитрово вздохнула. — Она, горемычная… Ты, светик, как ко мне прошла?

— А так же, как в прошлый раз. Мы, ведуньи, умеем.

Ответила Алена — и похвалила себя за тонкость. Незачем боярыне знать про наведенный сон и прочие ведовские хитрости.

— А коли так — то сделай милость, выйди, встреть старицу, — попросила Анна Петровна. — Ее мовницы обещались провести, потом девка моя верная должна принять. Уж коли ты над моими девками что-то сотворила, так сама и услужи.

Она растолковала Алене, где ей ждать старицу, и отпустила ее, перекрестив.

Феодора, в миру — Настасьюшка, оказалась до того строга и праведна — глаз лишний раз от полу не подымет. Алена быстро провела ее через сени и впустила в крестовую.

Старица с боярыней обнялись, причем боярыня повздыхала, на разлуку да на скверные времена посетовала, и встали вместе на коленки — помолиться. Алена тоже присоединилась.

Потом старица Феодора принялась разоблачаться. На теле у нее были спрятаны тайные грамотки, которые она и передавала по одной боярыне, упоминая имена, прозванья, кое-что и на словах добавляя. Речи для постороннего человека были совершенно непонятные. Алена никак в толк взять не могла, какой ей прок в знакомстве с инокиней.

— Вот, свет Аленушка, и ты у нас святому делу послужишь, — увидев ее недоумение, сказала Анна Петровна. — Мужи-то сабельками машут, а бабы-то теремные великие дела творят! Запомни это, свет. Много мы, бабы, можем, коли не слишком из светлиц своих высовываемся — вон как Софьюшка…

— Я-то как послужу? — удивилась Алена.

— А письмецо-другое отнесешь, куда сказано. Тебя-то не приметят — ты уж знаешь, как глаза отвести. А Настасьюшке остерегаться надобно. Ох, свет Аленушка, многие беды нас ждут, коли будем сидеть сложа руки. Вконец опалится гневом Господь на Москву, пожжет ее, аки Содом и Гомору… Как там старцы-то про Москву тонко сказали?

— Язвительны старцы, бог с ними, — Настасья, как бы не удивившись тому, что боярыня, по старой памяти, кличет ее мирским именем, усмехнулась и произнесла внятно: — Что ни дом, то Содом, что ни двор, то Гомор, что ни улица, то блудница…

— По грехам нашим, — подтвердила боярыня. — Чистой-то душеньке куда деваться? Вон и Авдотья Федоровна безвинно слезки льет… Настасьюшка, а ведь Аленушка-то вместе с нашей государыней возросла, ей подруженька…