— Поделом… — пробормотала старая боярыня. — Это не для меня, а для государыни царевны Софьюшки она старалась, не для меня, свет, мне-то что, года мои преклонные, меня в обитель не пускают, говорят — в Верху еще послужи, а мне в обитель бы, в тихую келейку…

— Как будто ты, матушка Анна Петровна, с царевной Софьей Алексеевной не заодно была! — возразила Алена. — Царевна-то который год уж в Новодевичьей обители грехи замаливала, когда государя зельем извести хотели. А что Пелагейка к ней в обитель не бегала — то я доподлинно знаю!

И как не знать, с горечью напомнила она себе, как уж не знать-то, когда перед той ноченькой жуткой они с Пелагейкой уж до того сдружились, что в любой час Алена знала, где искать шуструю карлицу.

— Для Софьюшки трудилась… — долбила свое боярыня. — Из Софьюшкиных рук кормилась…

— А ты, блядина дочь, из чьих рук кормилась? — не выдержала Алена. — Правду говори — не то такое учиню, чирьями с головы до ног покроешься, на карачках ходить станешь, голосом выть! Я сильные слова знаю! И не даст тебе Господь смертушки! Ежели я порчу сделаю — на всей Москве не найдешь, кто отделает!

— Аленушка, свет! — Анна Петровна попятилась, крестясь. Страшнее порчи угрозы не было — медленную и мучительную смерть, вот что ей Алена пообещала.

— И как зовут, припомнила! — с особым удовольствием отметила Алена. — А теперь говори — кому моя голова понадобилась? Кто и для чего через меня хотел государыню Авдотью Федоровну погубить? Ведь не выдержала бы я дыбы и кнутов, повинилась бы!

— Да что ж ей грозило, Авдотье Федоровне? Ничто ж ей не грозило! — вскрикнула боярыня. — Одной ей ничто не грозило!

— О чем это ты, матушка? — удивилась Алена.

— Всё, всё расскажу! — горячо пообещала боярыня. — Пусть и пострадаю — да расскажу!

— Вранья-то будет…

— Хошь казни, хошь милуй — как на духу, скажу! Только до конца дослушай! — С тем старуха рухнула перед Аленой на колени. — Безвинно тебя под плети да под топор подвести хотели! Да ведь тем бы ты государыню Авдотью Федоровну спасла! Вот послушай, послушай… А коли мне не поверишь — других расспроси!

— Да встань ты, я тебе не святая икона. Сядь вон на лавку, — и Алена опустилась первая. Сказал бы кто ей, рукодельнице царицыной, что на одной лавке с верховой боярыней рассиживать будет, — ввек бы не поверила!

С большим трудом поднялась с колен боярыня, села осторожно с краешку.

— Ты, свет Аленушка, хотела государя от Анны Монсовой отвадить, — вмиг всё вспомнив, сказала она. — Да только по младости своей, по неопытности не уразумела ты, бедная, что государь уж испорчен в Немецкой слободе, да и Авдотья Федоровна с тобой вместе не уразумела… Мало ли она от покойницы Натальи Кирилловны ругани наслушалась? Та ей уж и сама говорила — прими Петрушу в пост, замолишь грех! Не то опять в слободу побежит. А Авдотья Федоровна — нет да нет. Царице уж на роду написано праведницей быть. А ну как затяжелеет? Всякая дурка в Терему горазда месяцы посчитать — и выйдет срам!

— Ты не про царицыны грехи говори, — напомнила Алена, — а про свои!

— Так о чем я тебе и толкую? Думали вы с Авдотьей Федоровной, что сунешь ты, свет, подклад той Анне под перину — и отвернется от нее государь. Где он, подклад-то?..

— Да под периной, чай… — с большим неудовольствием признала Алена.

— И что же вышло? То-то… А теперь, свет, примечай. Что было бы, кабы из того кувшинца государь с Монсовой девкой отхлебнули?

— Да господь с тобой! — возмутилась Алена и покраснела, припомнив Девичью улочку.

— Тебе-то за что его жалеть? — разумно спросила хитрая боярыня, голос ее лепечущий окреп. — За то ли, что подруженьку твою погубил? Слушай меня, свет, вдругорядь растолковывать не стану. И примечай, коли уж ты такая умная заделалась! Отпели бы государя на христианский лад, а ту девку Анну Монсову — на немецкий лад. Схоронили бы. И кто же тогда государем стал бы? Бедный Иванушка? Да он ложку до рта без совета не донесет, и то всем ведомо, да болен… Прасковья Федоровна пять дочек ему родила, три выжили. Не царевну же на царство венчать! Не примут более царевну, одной Софьюшки с ее смутами надолго хватило. Вон Ивашка Цыклер не так давно стрельцов Стременного полка мутил, чтобы государя извести, а Софьюшку — на его место. Сами же стрельцы его и выдали. Не была разве на Красной площади, как его, и с товарищами, казнили?

Алена не могла такого дела припомнить, и неудивительно — как раз тогда она промышляла в Риге березовыми угольками да ждала явления Троебрового.

— А государь-то заодно и Лопухиных поприжал, — усмехнулась боярыня. — Которого в Тотьму сослал, которого — в Саранск. Государь-то не глуп, разумеет, что коли его изведут, то престол да венец надлежат царевичу Алешеньке… ему единому… других-то сыновей у государя Петра Алексеича нет…

Боярыня Хитрово замолчала выразительно, глядя на Алену так, как если бы та уже уловила ее тонкую мысль, а не отвечает потому, что и без слов всё в этой беседе ясно.

Алена же никак не могла уразуметь, почему старуха излагает ей вещи общеизвестные, да еще с таким значением. Вот и таращились они молча друг на дружку.

— А теперь что вышло? — Боярыня завздыхала, закивала. — Вот уехал государь за море, а знаешь ли, свет, какие письма шлет? Чтобы уговорили твою Авдотью Федоровну от живого мужа постриг принять. А надобно ему то, чтобы жениться на Монсовой девке! Как вернется, как узнает, что жена его не послушала, — силком в обитель запихает! И на Анне Монсовой повенчается, и нарожает она ему детей, и выйдет, что Алешенька уж не единственный! А потом пораскинет государь умом — от любимой-то жены детки ему дороже будут, чем от нелюбимой… И что тогда станет с Алешенькой? Хорошо, коли монашеским клобучком дело кончится, его счастье, коли всего лишь в келейке запрут… И пойдут на Руси цари немецкого семени!

Голос боярыни окреп, сделался грозен.

— И воспитаны будут на немецкий лад! И уведут Русь от старой веры, от дедовской добродетели! В одной келейке государыня Авдотья Федоровна будет слезы лить, в другой — законный государь, Алешенька! А на престоле сидеть будут немцы!

Алена вспомнила немца Данненштерна, рассудительного да оборотистого. Днем в амбарах своих, да на пристани, да в ратуше, да на бирже — именитый купец, от всех ему почтение. Вечером с женой беседует, редкостями своими забавляется, гостей назовет, музыкантов в зале посадит — всем радость, и нет такого, чтобы, как в Немецкой слободе, пьяных из воды вылавливали. И на троне бы управился не хуже православного государя…

Но Данненштерн-то в Риге, а еще неведомо, каких наследников Монсова девка государю нарожает!

И Дунюшка в черном клобучке, в тесной келейке…

А и не бывать же этому!

— Выходит, ежели бы тогда государя извели, для всех лучше было бы? — уточнила Алена. — Одну меня бы на дыбу отправили, а всем — благодать?

— Да, свет, — твердо сказала боярыня. — И ничего бы с Авдотьей Федоровной не сделалось, кабы ты ее и назвала. Потому что в те поры была бы она уж не жена нелюбимая, в забросе живущая, а вдовствующая государыня и матушка законного юного государя! Лопухины бы за нее поднялись — род немалый, хоть и дьячий. Все, кому старая вера, дедовский обычай дороги, за нее бы поднялись! Пока Алешенька в силу бы не вошел — была бы правительницей не хуже Софьюшки. Да только Софьюшку бабий нрав сгубил, а Авдотья Федоровна строго воспитана, мужу женой была, детушек рожала. Ох, Аленушка, то-то бы славно мы под ней зажили!.. А ныне?..