истории добрые услуги, какие три или четыре кюре оказали им в гостинице, где они дрались ночью, и заботу, с какой была пристроена и охраняема Анжелика, после того как ее нашли, и из других приключений, которые вы уже видели и которые вы еще увидите далее. Этот настоятель, едва познакомившись с ними, стал их близким другом, так что потом они часто хаживали друг к другу и едали вместе. Однажды, когда Сен-Луи был в комнате комедианток (это было в пятницу, когда не представляли), Дестен и Этуаль просили Каверн окончить свою историю.

Принесли свет, чтобы рассмотреть труп

Сначала она было не соглашалась, но, наконец, кашлянув три-четыре раза и плюнув столько же раз (а говорят, что и высморкавшись), она была в состоянии говорить, когда Сен-Луи захотел уйти, думая, что тут есть какая-нибудь тайна, которую они не хотели чтобы знали все. Но его остановила вся труппа, сказав, что они были бы очень довольны, если бы он послушал их приключения.

— А я смею думать, — сказала Этуаль (у которой был ясный ум), что и вы, доживя до вашего возраста, испытали не мало, потому что ваш вид говорит о том, что вы не всегда носили сутану.

Эти слова смутили настоятеля, и он признался им, что его приключения неплохо бы дополнили часть какого-нибудь романа, вместо баснословных историй, какими их часто заполняют. Этуаль ответила ему, что она считает их достойными внимания и просит его обещать рассказать их при первом удобном случае, что тот весьма любезно и обещал. Тогда Каверн начала свою историю следующим образом:

— Борзая, испугавшая нас, прервала мою историю. Предложение, которое сделал барон Сигоньяк моей матери (через доброго священника), столь же ее огорчило, сколько меня обрадовало, как я вам уже говорила; и что еще более увеличивало ее горесть, так это то, что она не знала способа выйти из его замка: если мы сделаем это сами, то не сможем уйти далеко и нас смогут догнать и забрать, а потом, быть может, поступить с нами плохо. Да к тому же мы рисковали потерять свои костюмы, — они были нашим единственным средством существования. Но, по счастью, все это стало для нас возможным.

Этот барон, который всегда был человеком нелюдимым и бесчеловечным и выходил даже за пределы зверской бесчувственности, вдруг впал в самую прекрасную из всех страстей, какой является любовь, которой он никогда не чувствовал, и от этого заболел, и заболел смертельно. В начале его болезни моя мать принялась за ним ухаживать; но его болезнь усиливалась всякий раз, когда она приближалась к его постели, что она заметила (потому что была женщиной умной) и сказала его домашним, что она и ее дочь скорее служат помехой, чем необходимы, и поэтому она просит дать повозку для нас и телегу для нашего багажа. Они несколько затруднялись решиться на это; но кюре, придя и узнав, что барон в бреду, взялся сам об этом позаботиться. Наконец он нашел то, что нам было нужно.

На следующий день мы нагрузили свою телегу и, распростившись с домашними, а главным образом с этим обязательным кюре, отправились в небольшой городок близ Перигора, названия которого я не помню, но знаю, что это тот самый, куда посылали за лекарем перевязывать мать, когда она была ранена людьми барона Сигоньяка, принявшими нас за цыган. Мы остановились в гостинице, где нас и приняли за тех, кем мы были, потому что горничная сказала довольно громко: «Славно! будут играть комедию, потому что вот уж и другая часть труппы приехала». А это дало нам знать, что здесь уже находится какой-то обломок комической труппы, чем мы были весьма довольны, потому что могли составить труппу и обеспечить свою жизнь. Мы не ошиблись, так как на следующий день (после того как мы отпустили повозку и лошадей) двое комедиантов, узнав о нашем приезде, пришли к нам и сказали, что один из их товарищей вместе с женой оставил их и что, если мы захотим присоединиться к ним, мы сможем делать дело. Моя мать была еще очень красива; она приняла сделанное нам предложение, и было решено, что она будет играть первые роли, а другая женщина — вторые; что касается меня, то я — те, какие можно будет, потому что мне было не больше тринадцати-четырнадцати лет.

Мы играли почти две недели, но более не могли содержать себя в этом городе. Кроме того, моя мать торопила уезжать оттуда и уехать подальше от тех мест, боясь, что барон, выздоровевши, начнет нас разыскивать и может нас обидеть. Мы проехали миль сорок без остановки, и в первом же городе, где мы представляли, директор труппы, которого звали Бельфлёр,[386] говорил с моей матерью о браке; но она благодарила его и просила не трудиться ухаживать за ней, потому что она уже в пожилом возрасте и решила ни за кого больше не выходить замуж. Бельфлёр, узнав о таком твердом решении, не говорил ей более об этом.

Мы с успехом колесили три-четыре года. Я уже стала большой, а моя мать, столь слабая здоровьем, не могла более играть. А так как я всегда своей игрой вызывала удовлетворение зрителей и одобрение труппы, то я и заменила ее. Бельфлёр, не добившись согласия на брак от моей матери, просил у нее меня себе в жены; но мать и теперь не удовлетворила его желания, потому что всегда искала случая уехать в Марсель. Но, заболев в Труа, в Шампани, и боясь оставить меня одну, сообщила мне о намерении Бельфлёра. Нужда вынудила меня согласиться. К тому же он был очень честный человек, — но правда и то, что он мог быть моим отцом. Мать моя была довольна, видя меня замужем, и несколько дней спустя, умерла. Я была этим столь огорчена, сколь может быть огорчена дочь, но так как время исцеляет все, то мы опять занялись своим делом, и несколько времени спустя я затяжелела. И когда пришло время родить, я произвела на свет эту девочку, какую вы видите, — Анжелику, которая стоила мне многих слез и которая заставит еще меня проливать их, если я останусь еще некоторое время на этом свете...

Так как она хотела продолжать, то Дестен прервал ее, сказав ей, что она может надеяться только на удовольствия в будущем, потому что такой знатный человек, как Леандр, хочет взять ее дочь в жены.