Итак, Кавендиш и О’Брайан в садовом домике. В какой-то момент О’Брайан направляет на гостя пистолет – как если бы его вдруг обуяла безумная жажда убийства. Он делает шаг в сторону Кавендиша. Но стрелять не собирается – это означало бы дать ему уйти на тот свет слишком легко. Он приближается к Кавендишу почти вплотную, чтобы тот мог схватиться за дуло, вполне натурально затевает потасовку, придавливает его палец к спусковому крючку – а пистолет-то на него направлен, – и тут приходит конец Фергюсу O‘Брайану и наступает момент отмщения. Конечно, он рисковал. Риск заключался в том, что Кавендиш вполне мог вернуться в дом и рассказать всем, что случилось. Но О’Брайан ставил на психологию – недаром он, движимый неиссякающим чувством ненависти, месяцами изучал характер Кавендиша. И победил. Конечно, он еще раньше предпринял некоторые шаги, чтобы затруднить Кавендишу возможность описать реальную ситуацию. Для начала он все подстроил так, чтобы Кавендиш вроде бы должен был желать его смерти: во-первых, он увел у него Лючию и, во-вторых, зная о финансовых бедах Кавендиша, отписал Джорджии в завещании кучу денег. Именно эти два мотива заставили нас с самого начала заподозрить Эдварда. Что касается истории с Джудит Фиер, мне кажется, он не хотел, чтобы она всплыла, по крайней мере, сам и шагу не сделал в эту сторону; тем более забавно, что именно тот давний эпизод окончательно убедил полицию в том, что убийца – Кавендиш.

Таковы были мои рассуждения, и ни один из имеющихся в нашем распоряжении фактов не противоречил версии, согласно которой О’Брайан заманил Кавендиша в садовый домик и вынудил его сделаться убийцей. К тому же ему сыграл на руку снег, на что он сначала, естественно, не мог рассчитывать. Но дальше старина Эдвард повел себя более изобретательно, чем предполагал О’Брайан. «Убийца» не мог заставить себя изложить факты как они есть – рассказ прозвучал бы слишком фантастично и только переключил бы всеобщее внимание на те причины, по которым он мог желать смерти О’Брайана. Тогда Кавендиш и решил замаскировать гибель О’Брайана под самоубийство. Сам он никаких улик, за вычетом царапин на руке О’Брайана и сломанной запонки, не оставил. А следы на снегу стали блестящей импровизацией. Вообще, если подумать, захватывающее зрелище: дуэль живого и мертвого.

И точно, оба слушателя были явно захвачены. Филипп Старлинг следовал за рассуждениями Найджела, давая им про себя острую критическую оценку – это было видно по его лицу. Выражение лица сэра Джона постепенно менялось от раздраженного недоверия к скепсису и наконец к настороженному одобрению специалиста. Найджел продолжал:

– Итак, пока для Эдварда Кавендиша все складывается неплохо. Но в какой-то момент у него отказывают нервы. Видел ли его Нотт-Сломан входящим в домик, шантажировал ли, – это мы никогда не узнаем. Но факт то, что Кавендиш, как и рассчитывал О’Брайан, начал терять самообладание – он стал напоминать собой человека, который виновен. Но с одним важным отличием. Он не только нервничает, он еще и недоумевает. Ну да, на лице его недоумение. Оно и укрепило меня в моих нестандартных, мягко говоря, предположениях. Он упорно старается понять, почему О’Брайан так дико повел себя, почему поставил его в столь невероятное положение. У него не было никаких причин искать хоть какую-то связь между Фергюсом О’Брайаном и Джеком Ламбертом. В общем, на мой взгляд, не было никакой иной теории, кроме моей, которая объясняла бы, почему Кавендиш одновременно страшится и недоумевает.

– Минуту, Найджел, – прервал его сэр Джон. – Ведь если О’Брайан задумал столь сложную комбинацию, он наверняка отдавал себе отчет, что Кавендиш попробует имитировать самоубийство.

– Да, в какой-то миг об этом я и задумался. И нашел, мне кажется, разумное объяснение четырех обстоятельств, которые не укладываются ни в какую другую схему.

Прежде всего, зачем О’Брайану писать письма с угрозами, а затем показывать их нам как не для того, чтобы у нас, когда настанет момент, возникло подозрение на убийство? Правда, тут он совершил ошибку, дав волю своему злому и мрачному чувству юмора. Ну не мог он отказать себе в удовольствии пошутить! Более того, за ужином в первый же день моего пребывания в Дауэр-Хаусе О’Брайан обронил: «Знаете, у меня такое ощущение, что если бы я задумал кого-то убить, то написал бы точно такие письма». Он не мог противостоять соблазну розыгрыша. На самом-то деле ему следовало написать их в стиле Эдварда Кавендиша.

Второе – намеки, будто кто-то намеревается похитить его чертежи. Меня с самого начала удивило, зачем ему понадобилось морочить мне голову детективной дешевкой про тайных агентов, зловещую Иноземную Силу и тому подобное; помнится, я подумал, что его в очередной раз занесло необузданное ирландское воображение.

Третье – завещание. Он сказал мне, что держит его в сейфе, в садовом домике. Естественно, обнаружив тело, мы заглянули в сейф и, увидев его пустым, решили, что О’Брайана убили, чтобы завладеть завещанием. Убийца забрал его из сейфа – если оно вообще там было – и отослал в том самом запечатанном конверте поверенным. Но тут случился небольшой прокол – план был явно недодуман. Мне сразу показалось странным, как это убийце удалось открыть сейф. Откуда ему знать шифр? Он мог быть известен кому-нибудь из близких друзей О’Брайана, но уж никак не Кавендишу.

И, наконец, четвертый шаг, предпринятый О’Брайаном, чтобы его смерть не сошла за самоубийство, заключался в том, чтобы задействовать в этой истории меня. Он надеялся, что у меня хватит ума – особенно с учетом сделанных им намеков, – чтобы догадаться, что самоубийство – это лишь видимость; а с другой стороны, был уверен, что у меня не хватит ума, чтобы восстановить реальную картину случившегося.

Дойдя до этого пункта, я решил, что загадка смерти О’Брайана раскрыта. Ибо иначе никак не справиться с главным препятствием – вопросом, отчего он позволил убить себя. Видите ли, с самого начала я решительно не мог поверить, что такой человек, как О’Брайан, будучи предупрежден об опасности и, следовательно, готов отразить угрозу, позволил себя обмануть, подставился так, что был застрелен из собственного оружия. Это просто невероятно. Тогда я задумался и начал прикидывать, насколько соответствуют моей версии другие любопытные обстоятельства, мною отмеченные. Взять, к примеру, фотографию Джудит Фиер в садовом домике. Зачем О’Брайану понадобилось вынимать ее из рамки и рвать на клочки до появления гостей? Единственный разумный ответ – чтобы некто не мог увидеть ее и узнать девушку. Это разрушило бы весь замысел. Но узнать Джудит Фиер мог только один человек – Эдвард Кавендиш. Вот О’Брайан и порвал фотографию, чтобы Кавендиш не насторожился. Помимо того, на всем протяжении нашего с ним разговора я не мог отделаться от ощущения, что за его словами скрывается какая-то темная тайна. По мере появления гостей я не спускал с них глаз, следил, как лиса. Помню, уже в самый рождественский день я подумал, что угрозы по адресу О’Брайана – всего лишь розыгрыш, ибо все присутствующие общаются с хозяином так же естественно, как и друг с другом, а ведь трудно представить себе, что человек, замысливший убийство, всего за несколько часов до него ведет себя с намеченной жертвой как обычно. «Улыбаться и улыбаться, оставаясь при этом бандитом» можно, но после содеянного, а не до него. А позднее, еще раз все хорошенько обдумав, я пришел к заключению, что единственным, кто вел себя в тот вечер не вполне естественно, был О’Брайан. Он готовился положить начало событиям, которые медленно, но неотвратимо должны были привести к кончине Эдварда Кавендиша. О’Брайан рассчитывал заставить его провести несколько недель в аду, прежде чем на шею этому человеку накинут петлю, – даже воображение ирландца оказалось бессильно представить себе, что Кавендиш выбросится из самолета и тем самым свершится поэтическая справедливость. Любопытно, но еще задолго до того, как заподозрить во всем этом деле что-то неладное, я сказал Бликли, что способен представить О’Брайана убивающим человека из мести.