Москва. 1921

Таких ночей стало семь в неделю и тридцать в месяц.

Как-то я попросил у Изадоры Дункан воды.

– Qu’est-ce que c’est “vodi”?

– L’eau.

– L’eau?

– Изадора Дункан говорит, что она забыла, когда последний раз пила “L’eau”.

Шампань, коньяк, водка[1280].

Гармония дневных занятий с детьми эллинскими танцами резко противоречила этому ночному хаосу.

“На Пречистенке, 20 функционировало отделение Древней Эллады, – вспоминает Э. Герман. – Наутро после свадьбы Сергея и Айседоры, уходя из ее (теперь – их) особняка, я столкнулся с движущейся к умывальной комнате вереницей белых детских хитонов. В свете раннего утра они показались мне призраками.

В этом призрачном американско-эллинском мире жил Сергей. Трудно было не улыбнуться при этой мысли”[1281].

Буйство Есенина и его собутыльников грозило подорвать репутацию школы. Позже администратор школы И. Шнейдер вынужден был юлить перед властями. “…Представитель Главпрофобра , – писал он Луначарскому, – не удержался от того, чтобы в официальном разговоре, который вел, коснуться опять всех тех вздорных сплетен и слухов, распространявшихся одно время самой дурной частью так называемого общества вокруг имени Айседоры Дункан, к которой они относились по вполне понятным причинам враждебно. Не буду Вас затруднять перечислением архиглупых сплетен Я утверждаю только, что “оргий”, “выстрелов”, “скандалов” в Школе никогда не было и быть не могло, несмотря на то что даже “в Главпрофобре известны такие факты”. Стыдно за государственное учреждение, которое работу обывательских кумушек регистрирует у себя за “факты”. Больно за великую артистку и женщину, гостью советской России, где зарвавшиеся чиновники новейшей формации уже, так сказать, “официально” оскорбляют Дункан…”[1282]

Нужно ли говорить, что сплетни насчет “скандалов” не были такими уж “архиглупыми” – разве что до “выстрелов” не дошло.

Итак, чуть ли не каждый день на Пречистенке праздник: “оргийные ночи” [1283], “море разливанное вина”[1284]. Но это праздник Цирцеи: поэт заколдован. Ориентация в мире отныне потеряна, верная интуиция – все больше подводит, чувство меры – все чаще изменяет. И мир вокруг становится призрачным, неощутимым – как во сне.

Однако “все это были только цветочки. А уж ягодки, полные горечи и отравы, созрели за границей – в Европе и Америке.

Есенин уехал с Пречистенки надломленным, а вернулся из своего свадебного путешествия по Европе и обеим Америкам безнадежно сломленным”[1285].

Отъезду предшествовали два ритуала, отмеченные особыми знаками и игрой судьбы.

Сначала состоялся официальный ритуал – бракосочетание. Всю жизнь Айседору преследовали роковые предчувствия и совпадения. “Перед отъездом из Лондона (в советскую Россию. – О. Л., М. С.) я пошла к гадалке, – рассказывает она в “Моей жизни”, – которая сказала: “Вы отправляетесь в долгое путешествие. У вас в жизни будет много необычного, много неприятностей, вы выйдете замуж”. При слове “замуж” я оборвала ее смехом. Разве я не выступала всегда против брака? Я никогда не выйду замуж. “Поживем – увидим”, – возразила предсказательница”[1286]. И вот предсказание сбылось: 2 мая 1922 года Есенин и Дункан зарегистрировали брак в загсе Хамовнического совета; и он и она взяли двойную фамилию Есенин-Дункан.

Сергей Есенин с Айседорой Дункан в день бракосочетания. Слева – Ирма Дункан

Москва. 2 мая 1922

А затем пришло время для дружеского ритуала: при прощании Есенин и Мариенгоф обменялись стихотворными посланиями.

“Наш поезд на Кавказ отходит через час, – вспоминает автор “Романа без вранья”. – Есенинский аэроплан отлетает в Кенигсберг через три дня.

– А я тебе, дура-ягодка, стихотворение написал.

– И я тебе, Вяточка.

Есенин читает, вкладывая в теплые и грустные слова теплый и грустный голос:

В ответ Мариенгоф прочел свое стихотворение:

Оба послания оказались пророческими; как писал Мариенгоф, по возвращении Есенина “предугаданная грусть “Прощаний” стала явственна и правдонастояща”. Поэты не напрасно боялись предстоящей разлуки: “Мне страшно, – ведь душа проходит, / Как молодость и как любовь” – “Но все же страшно: / А вдруг – / По возвращенье / В твоей руке моя захолодает / И оборвется встречный поцелуй.” Так и случилось. При новой встрече, после возвращения Есенина из-за границы, тот сразу же прочтет своему другу первый вариант “Черного человека”. И тогда же ночью Мариенгофу придется вспомнить строки из страшной поэмы – когда невменяемый Есенин уронит ему “на плечо голову; как не свою, как ненужную, как холодный костяной шар” [1288]. Так имажинистские метафоры “Прощаний”: уши как плещущие весла (“Мои рыдающие уши, / Как весла, плещут по плечам”); небо как ворон над налитой медной тяжестью головой (“Как будто в головы разлука наливает медь”; “В тот вечер ветреное небо / Подобно ворону летало”) – стали предсказанием, предвестием обезумевших метафор “Черного человека”: