как с неким на редкость докучливым предметом, ножка стула задела чью-то ногу, скрытую под белой скатертью, и Густаву пришлось снова пытаться водрузить предмет мебели на место. Ему это толком не удалось – стул по-прежнему стоял криво, – и в итоге Густав просто, не оглядываясь, скрылся с места преступления.

– Ты слышал, – начал он, усаживаясь, – что появился человек, возжелавший написать обо мне научную работу. О таком ведь принято сообщать домашним, да?

– О чём конкретно он пишет?

– Ни малейшего представления.

Мартин рассмеялся, поперхнулся и закашлялся.

– В смысле, ни малейшего представления? – переспросил он, когда снова смог говорить.

Густав сделал неопределённый жест:

– Какая-то девушка, историк искусства. Там речь о категории рода и… женских субъектах, о том, как они изображаются. – Он покачал головой. – Особа приятная, но злая. Не на меня, понятно. А на мир. На мужчин. Почему феминистки всегда такие злые?

– Они, наверное, недовольны тем, что стали утраченной частью патриархальной общественной структуры.

– Она так завелась, когда начала говорить об этом. Объективизация женщины, бла-бла-бла. Но я ей нравлюсь, потому что я написал много картин, на которых Сесилия изображена в процессе работы. Хотя на самом деле, если мне хотелось писать Сесилию, я мог делать это, только когда она работала.

Он подцепил вилкой раструб лисички и с недоумением посмотрел на него:

– А в итоге я получился героем-феминистом.

– Далеко не всякий занимающийся культурой мужчина средних лет способен таким похвастаться…

– Но обо всём прочем она же не напишет ни слова. Не напишет, к примеру, о моём духовном родстве с голландцами семнадцатого века. Профаны считают, что всё началось с Улы Бильгрена, но это отнюдь не так. Всё началось с Вермеера и Рембрандта. И ещё нескольких. Возможно, она назовёт Цорна, но только затем, чтобы пнуть его за объективизацию этих несчастных наивных даларнийских девиц… – Густав махнул официанту, попросив ещё одну бутылку.

– Мне достаточно, – сказал Мартин. Мысли стали неясными и неповоротливыми. Окутанными ватой. Он способен дойти до туалета и не споткнуться. И чек он подпишет не бессмысленной закорючкой. А потом им надо как-то добраться домой. Они вызовут такси? Пойдут пешком? Он понятия не имел, где они находятся, далеко ли это от дома Густава. Это ещё Сёдер? Он полез в карман, чтобы свериться с Гугл-картами, но остановился: Густав свирепел, когда кто-то сидел перед ним, копаясь в телефоне.

– Нет, какого чёрта! Разумеется, мы должны продолжить, – сказал Густав и хлопнул в ладоши. – Ты же приехал, да? И это надо отметить. Да, я считаю, что это надо отметить. Ещё одну такую же, пожалуйста. Мы же не можем обойти вниманием такое редкое событие, ты согласен, Мартин Берг? Это было бы святотатством. Я в этом уверен. Над чем ты смеёшься? Что тут смешного? А?

Принесли вино. Они выпили.

– По-моему, они закрываются…

Остальные посетители незаметно исчезли. Ресторан превратился в полотно Ренуара – размытые, как во сне, очертания, умбра и красное дерево. На втором плане маячил персонал, наверняка им хотелось домой, но Густав лишь рассмеялся и сделал последний глоток кофе с коньяком, «rien [140]» сказал Мартин, и Густав снова захохотал. Он дал знак, чтобы принесли счёт, они затеяли галантный спор, кому платить, выиграл Мартин, и вот карточка ложится на серебряный поднос, Мартин ставит короткую подпись – завиток, слабо напоминающий обычный автограф… и вот они уже идут к гардеробу, надевают пальто, где перчатки, он их забыл?.. нет, вот же они, в карманах… улица, снежная ночь, суровый мрак, холод, немедленно вгрызающийся в горло, пока пальцы застёгивают пуговицы на пальто. Разве у него не было шарфа?

Густав и слышать не хотел о том, чтобы идти домой.

– Мартин. Мы же только начали. Как говорится, нельзя упускать шансы. Скоро понедельник, ты вернёшься к делам, будешь решать жизненно важные вопросы и готовить мясо по сложному рецепту… – Он махнул рукой подъезжающему такси. – Оставаться на улице в такую погоду, пожалуй, опасно для здоровья. Можно заблудиться, упасть в сугроб, замёрзнуть и умереть.

– Только если ты пьян.

– А кто в этой стране не пьян? Наверное, только мусульмане. Залезай. – Густав придержал ему дверь, а потом сам забрался в салон и назвал водителю адрес. Мимо них летели городские огни. – Эта страна построена на алкоголизме. Вспомни девятнадцатый век. Все пили, включая подростков. Одна пятая всего населения уехала. Что совершенно понятно. И только государство, только его жёсткий патронаж позволил нам свернуть с дороги слаборазвитой североевропейской страны и стать той высокомерной Швецией, той страной всеобщего благоденствия, которую мы все знаем и любим. А что мы видим сейчас! Что сейчас делают эти идиоты? Голосуют за правительство, которое намерено отменить государство. Они, видимо, забыли, что когда народ сам определял, что делать, он напивался до невменяемости, и никакого прироста, никакого… вот здесь остановите, пожалуйста!

На улице Мартин попытался было остановить Густава, но тот шёл к цели уверенно, как товарный состав по железной дороге. Красный свет в окнах. Шумная толпа у входа. Очередь. Сигаретный дым, смех. Витой бархатный канат. Охранник махнул им рукой, радостно приветствуя Густава. Снова гардероб, номерок в кармане пиджака.

Внутри жарко и влажно, оглушающий шум, музыка. Гранатовый свет. Блеск хрустальной люстры, отражённый в зеркалах. Скучено и тесно, ты постоянно натыкаешься на чьё-то тело, всё выглядят так, словно малейшая деталь внешности продумана и под контролем. Обнажённые плечи, короткие юбки. Воздух, сгустившийся от возможностей для обмена – улыбками, напитками, номерами и визитными карточками.

Густав, бродячий кот среди персидских и сиамских собратьев, заказал шампанское и окинул толпу взглядом.

– Ты только посмотри на них! – выкрикнул он. Разговаривать нормально было невозможно. – До чего увлекающийся пошёл народ. Точно знает, чего хочет, и считает, что вправе этого хотеть. Потому что он этого достоин. И ни до одного, чёрт возьми, не дойдёт – он ничем не отличается от других. Все на поверхности приятные, просто до жути приятные, но каждому здесь что-то от кого-то нужно. Иногда мне кажется, что они злятся на тех, кто не пользуется интернетом, потому что это лишает их возможности продемонстрировать все свои знакомства… Понимаешь, это всё ненастоящее. Это игра, игра на публику. Из ворота его свитера торчала нитка. Мартин её убрал и прокричал в ответ:

– Что же ты тогда не возвращаешься домой?

– В старый добрый Гётеборг, – проговорил Густав с гётеборгским акцентом и вдруг злобно рассмеялся.

– Я серьёзно.

– И всё-таки нам было очень хорошо, правда же?

К ним подошла девушка, она положила руку на плечо Густаву, чтобы он заметил её присутствие. На ней была чёрная