Было решено устроить марш свободы. Он должен был пройти на парижской площади Республики – там, где часто устраивались массовые манифестации, в месте, название которого словно давало символический отпор системе несвободы, которую фанатики хотели навязать западному миру.

Лудивина не знала, хочется ли ей принять участие в марше. Имеет ли она на это право – ведь служба в армии обязывает ее быть беспристрастной. СМИ устроили вокруг марша такую шумиху, что там наверняка соберется огромное количество людей. Она не была уверена в том, что хочет оказаться в толпе. Лучше провести субботу дома, в тишине и покое: это точно пойдет ей на пользу. Возможно, с ней рядом будет Марк. Она на это надеялась. Она уже думала о будущем. Их отношения начались совсем недавно, но она успела привязаться к нему. Секундный прилив счастья, когда на экране телефона высвечивалось его имя; вечера, когда ей хотелось петь и танцевать в ожидании встречи с ним; их ночи, то нежные, то бурные, когда она засыпала лишь на рассвете. Ей нравилось все это. Марк вел себя так, словно их отношения были чем-то само собой разумеющимся, словно вопрос об их будущем был делом решенным, и от этого каждый раз, когда она смотрела, как он утром пьет кофе в кухне, когда он целовал ее, говоря: «До вечера», у нее внутри словно распускался прекрасный цветок. Она была влюблена и знала об этом. Влюблена всем телом, всем сердцем, всей душой.

На этот раз Лудивина была готова отдать всю себя целиком. Она решила испытать судьбу. Раскрыться, рискнуть, пусть даже потом ей придется вновь собирать себя по кусочкам. Но Марк вселял в нее уверенность в себе: редкое умение для мужчины.

Коллеги из ОР всю неделю окружали ее заботой: они беспокоились из-за того, что ей пришлось пережить, боялись, что для нее это будет уже слишком. Как ни странно, она и на этот раз перенесла все довольно легко. Она умерла, а затем воскресла на руках у Сеньона. Ей удалось пережить терроризм, фанатизм. Вот что было по-настоящему важно. В первую ночь ей даже снились кошмары – но они не повторились. Она была уверена, что не последнюю роль в этом сыграли жаркие объятия Марка.

За праздничным пятничным ужином у Сеньона и Летиции собрались Гильем с женой, Магали, Бен, Франк, Лудивина и Марк: на этот раз он даже не опоздал. Все слишком много ели и пили, безудержно хохотали, матерились, божились, смеялись над всеми и вся лишь для того, чтобы ощутить, что они живы. Они праздновали все вместе, соблюдали давно сложившийся ритуал, но в то же время помнили о том, насколько все они разные, насколько они не похожи друг на друга.

На следующий день, в субботу, Марку все же пришлось оставить Лудивину одну. В марше свободы участвовали все представители служб безопасности: всех пришедших тщательно обыскивали, на каждом углу стояли заграждения из полицейских машин, на крышах дежурили снайперы. На подобных мероприятиях редко обеспечивали такой уровень безопасности. ГУВБ работала не покладая рук: за особо опасными элементами заранее установили наблюдение. Нельзя было даже представить себе, что в столь знаменательный день хоть что-то пойдет не по плану. На поддержание порядка были брошены все силы. Даже солнце ярко светило с самого утра, словно и его тоже пригласили на праздник.

Это безумное расследование не прошло для Лудивины бесследно. Слова обвиняемых все еще звучали у нее в голове, и от них ее бросало в дрожь. Она вновь и вновь думала обо всем, что узнала, представляла себе, что радикальные исламисты перестанут воевать в Ираке и Сирии, разработают более хитроумную стратегию, решат подорвать систему изнутри. На протяжении долгих лет они будут скрывать свое истинное лицо, прибегнут к такии, притворятся обычными людьми, станут программистами, полицейскими, военными, техническими специалистами, займут все возможные ключевые посты, а затем, в условленный момент, нанесут удар. А вдруг один из снайперов, защищающих всех, кто вышел на площадь Республики, примется стрелять по толпе во имя собственных идеалов? А вдруг программисты отключат основные роутеры, обеспечивающие всем нам доступ в интернет, или устроят беспрецедентную серию кибер-атак, которая просто парализует страну? А вдруг специалисты из «Электроэнергетической компании Франции» отключат электроснабжение, чтобы помочь террористам одновременно устроить как можно больше терактов? А вдруг какой-нибудь военный в день взятия Бастилии откроет огонь по президентской трибуне? А что, если социальные службы, работающие в проблемных кварталах, вовсе не стремятся погасить бушующее там пламя, но лишь его раздувают? Делают все для того, чтобы пригороды объяло огнем, и жители всей Франции ополчились друг на друга. Чтобы этнические и социальные критерии оказались для всех важнее единства нации. Чтобы к власти пришли экстремисты. Чтобы французы стали еще более уязвимыми, чтобы страна разделилась на два лагеря, чтобы она вскипела, наполнилась ненавистью, чтобы совершенно утратила всякое доверие, всякое представление о добре и зле.

Лудивина зашла слишком далеко: она потерялась в собственных мыслях, понимая, что навсегда сохранит воспоминания о минувших неделях. Флешбэки во время прогулок, внезапная паника в толпе, безумные, тревожные мысли – все это будет преследовать ее до конца жизни, не будет давать ей покоя на улицах, на вокзалах, в магазинах, даже в минуты отдыха, в парке или на пляже… Она вспомнила слова Марка и с горечью осознала, что он, возможно, был прав, когда сказал, что психология современного человека – это психология жертвы войны.

«Мы мыслим и думаем так, словно живем в условиях долгой осады, словно наши войска постоянно ведут бои, а мы постоянно страдаем от точно спланированных, молниеносных ударов».

Этой стране, этой исторической эпохе нужна была собственная точка объединения. Стойкий символ, который сохранится в веках.

Площадь Республики.

Людской поток слегка покачивался на месте. Море людей с белой, коричневой, черной, желтой кожей всех возможных оттенков. Волны мужчин, женщин, детей. Гордые надписи на транспарантах, слова мира, силы, единства, любви. Солидарное море расплескивалось во все стороны – но все головы в нем были повернуты к центру, словно весь народ объединился, восхваляя Республику.

Кто-то пел, кто-то скандировал, кто-то смеялся, кто-то порой утирал слезы.

Эта толпа была вовсе не сборищем незнакомцев, нет, это было единое существо, возникшее прямо здесь, в общем порыве единения, голем из плоти и надежды, слепленный, чтобы разбить ужас, который хотела посеять горстка террористов. Это существо двигалось, во весь голос заявляло о своем воодушевлении, о решимости. Теперь оно сплавляло воедино тысячи частичек, призванных стать для него оболочкой, оберегающей его на пути.

В самой гуще толпы стоял, спрятав руки в карманы пальто, потрясенный человек. Надер Ансур, беженец из Иордании, во Франции уже три года. Он держался прямо, едва ли не гордился тем, что пришел сюда, что стоит в этой дышащей добротой толпе. Сейчас он почти ощущал себя стопроцентным французом.

В его прошлом не было ничего особенно примечательного или постыдного: это была жизнь человека, росшего среди палестинцев, а затем и иорданцев – родни, приобретенной, когда отец женился во второй раз. Позднее он вынужден был бежать – уже после того, как пережил множество трагедий, отсидел в тюрьме, потерял все и всех, родителей, братьев, сестер. Он оказался во Франции, совершенно один, в грязном центре приема для бездомных на Порт-де-Клиши: все общежития для беженцев уже были переполнены. Надер не обладал какой-нибудь редкой или важной профессией, не имел склонности к какому-нибудь виду искусств, он был всего лишь выжившим – вот что было важнее всего. Он довольствовался малым, был от природы активным, волевым человеком и вскоре сумел неофициально устроиться мойщиком посуды на кухне ресторана в Леваллуа-Перре. Надер был молчуном, но умел слушать и всего за год выучил французский. Потом он принялся его совершенствовать, расширять свой словарный запас, читая бесплатные газеты, которые раздавали у входа в метро. Вскоре он накопил достаточно денег и присоединился к группе ливийцев и эритрейцев, вскладчину снимавших квартиру в Клиши. Он был рад уехать из центра для бездомных: ни вид на Кольцевую, ни запахи и звуки, ни другие обитатели этого места его не слишком прельщали.