Довольный ван Клиф хохочет, как пират при виде врага, растерзанного акулами.

«И такова нынешняя жизнь Орито, — Якоб содрогается, — как и написано в свитке Огавы?»

Мельничные жернова его совести скрежещут, скрежещут, скрежещут…

Колокол храма Рюгадзи возвещает о приходе часа Кролика. Якоб надевает бриджи и рубашку, наливает в чашку воду из кувшина, выпивает, умывается и открывает окно. Вид достоин взора даже наместника короля: Нагасаки лежит внизу в ступенчатых аллеях и остроконечных крышах, серовато — коричневых, охряных и угольно — черных, спускающихся к напоминающему арку зданию магистратуры, Якоб видит Дэдзиму и далее — бескрайнее застывшее море…

Внезапно он следует озорному порыву пройти вдоль конька крыши.

Голые ступни ощущают еще прохладную черепицу; он опирается на скульптуру карпа.

Суббота, 18 октября 1800 года, спокойная и синяя.

Скворцы пролетают в легком утреннем тумане: словно мальчику из сказки, Якобу страстно хочется улететь вместе с ними.

«Или, — продолжает мечтать он, — пусть мои глаза станут раскосыми…

С востока на запад небеса раскрывают свой облачный атлас и начинают переворачивать страницы.

…розовая кожа обретет золотистый цвет, дурацкие волосы почернеют…

Грохот повозки, доносящийся из переулка, грозит оборвать его грезу.

…мое грубо отесанное тело перестанет отличаться от их тел… сбалансированных и гладких.

Восемь лошадей проносятся по главной улице. Эхо разносит стук их копыт.

Как далеко мне удалось бы уйти, — размышляет он, — если бы я сбежал с Дэдзимы, в длинном плаще, спрятав лицо под капюшоном?

…вверх к рисовым террасам, к гребням гор, горам за этими гребнями.

…не так далеко, — думает Якоб, — до феода Киога точно бы не добрался».

Кто‑то шуршит у окна.

Он готов подчиниться приказу какого‑нибудь официального представителя вернуться в дом.

— Галантный господин де Зут, — голый, с телом, заросшим волосами, ван Клиф язвит, скаля зубы, — прошлой ночью нашел свое золотое руно?

— Это было… — «Меня, конечно, — думает Якоб, — это не красит», — …что было, то было.

— О — о, послушай отец Кальвин, — ван Клиф надевает бриджи и вылезает из окна на крышу, чтобы присоединиться к нему с бутылкой в руке. «Он не пьян, — Якоб на это надеется, — но и не совсем трезв».

— Наш Божественный Отец сотворил нас всех по своему образу и подобию, включая ту часть, что под штанами… или я лгу?

— Бог сотворил нас, да, но Святая Библия ясно…

— О — о, законный брак, законная супружеская постель, да, да, все так — в Европе, но здесь… — ван Клиф, как дирижер, обводит руками Нагасаки, — …мужчины как‑то должны выходить из положения! Воздержание — для вегетарианцев. Если не уделять внимания картофелинам — и это медицинский факт, — они сморщатся и отпадут, а какое будущее тогда…

— Никакой это… — Якоб с трудом сдерживает улыбку, — …не медицинский факт.

— Какое будущее тогда у блудного сына с острова Валхерен, если нет трески? — Ван Клиф отхлебывает из бутылки, вытирая свою бороду рукой. — Остаток жизни в холостяках и смерть без наследника! Адвокаты набрасываются на твое имущество, как вороны на повешенного. Этот прекрасный дом, — он шлепает по черепице — не рассадник разврата, а теплица для последующего урожая — кстати, вы воспользовались тем средством предохранения, о которой говорил Маринус? Кого я спрашиваю? Конечно же, воспользовались.

Девушка ван Клифа наблюдает за ними из глубины своей комнаты.

Якоб думает о глазах Орито.

— Снаружи — красивая маленькая бабочка… — вздох слетает с губ ван Клифа, и Якоб опасается, что его начальство пьянее, чем он ранее предполагал: падение с крыши может закончиться сломанной шеей. — Но, развернув, найдешь все те же разочарования. Это не вина девушки, это Глория виновата, она — альбатрос на моей шее… Но почему вам хочется об этом услышать, молодой человек, вам, чье сердце не разбила любовь? — директор смотрит на небеса, и легкий ветерок летит над миром. — Глория была моей теткой. Родился я на Батавии, и меня послали в Амстердам выучиться джентльменскому набору: как разглагольствовать на хреновой латыни, как танцевать павлином и как жульничать в карточной игре. Веселье закончилось на моем двадцать втором дне рождения, когда я отправился обратно на Яву с моим дядей Тео. Дядя Тео приезжал в Голландию, чтобы передать генерал — губернаторский ежегодный отчет директорату Ост — Индийской компании — семейство ван Клифов тогда могло гордиться связями — раздать взятки и жениться в четвертый или пятый раз. Дядя исповедовал девиз: «Народи, сколько сможешь». У него было полдюжины детей от яванских служанок, но он не признал ни одного и все время предупреждал, что смешение Богом разделенных наций приведет к одному свинарнику.

Якобу приходит на ум сын из сна. Китайская джонка с надутыми парусами величественно плывет по бухте.

— Он клялся, что законные наследники Тео должны иметь «первосортных» матерей: белокожих, с розовыми щечками, красоток протестантской Европы, потому что по всем семейным древам невест, рожденных в Батавии, прыгали орангутанги. Увы, все его предыдущие жены уходили на тот свет через несколько месяцев после прибытия на Яву. Как видно, ядовитые испарения гробили их. Но Тео был очаровательным кобелем и богатым очаровательным кобелем, и, когда пришло время отплытия, выяснилось, что между моей каютой и каютой дяди на «Энкхэйзене» поселится новоиспеченная миссис Тео ван Клиф. Моя «тетя Глория» была моложе меня на четыре года, и ее возраст составлял треть от возраста ее гордого супруга…

Внизу продавец риса открывает магазин.

— Как можно описать красоту этого цветка? Она заткнула за пояс всех этих шлюх бородатых набобов, которые плыли на «Энкхэйзене», и, прежде чем мы обогнули Британию, все достойные мужчины — и много не очень достойных — уделяли тете Глории больше внимания, чем хотелось новому мужу. Сквозь тонкую стенку каюты я слышал, как он выговаривал ей за то, что она слишком откровенно переглядывалась с господином А или очень громко смеялась над глупой шуткой господина Б. Она соглашалась и каялась, кроткая, как олениха, и затем позволяла ему исполнить его супружеские обязанности. Мое воображение, де Зут, работало лучше всяких подглядываний! После этого дядя Тео уходил в свою каюту, а Глория плакала, так нежно, так тихо, что никто не мог этого услышать. У нее не было возможности отказать мужу, конечно же, и Тео позволил ей взять лишь одну молодую служанку по имени Аагзе: койка во втором классе стоила столько же, что и пять служанок на батавском рынке рабов. Глория, нужно вам сказать, до этого редко покидала пределы Амстердама. Ява была для нее — как луна. Еще дальше, потому что луна, по крайней мере, хотя бы видна в Амстердаме. Наступай, утро, я буду добрым к моей тете…

В саду женщины развешивают постиранное белье на можжевеловом дереве.