– И если мы не попадем в Несебр, мой Голубок так и останется некрещеным! – воскликнула она, испуганная новой мыслью. Огняна-Мария называла сына Голубком, не желая привыкать к чуждому имени Гудлейв. – Ведь я хотела, чтобы он был окрещен в храме Святой Софии!

– Придется нам сделать это в храме Апостола Андрея, – сказал Боян. – Конечно, отец Тодор – не то что сам епископ Алексий, но уж боил Самодар будет счастлив стать крестным отцом княжеского сына.

– Ты ее и вези с твоими юнаками, – решил Ингвар. – Я моих на лодье не буду посылать.

– Вот и ладно, – одобрил Мистина. – Нашим ехать – жертвы и пир пропустить, а болгарам на нем быть и не полагается. Пусть каждый своим богам служит.

При этих словах Ингвар невольно глянул на Бояна: вспомнил, как тот пел на Белом острове, воздавая хвалу вовсе не апостолу Андрею. Но Белый остров – особая стать. Может, святой апостол Андрей и разрушил его, и крест воздвиг, но кому он принадлежит на самом деле?

Решили ехать завтра же. В тот же день десяток Милорада из дружины Мистины отправился менять дозоры, сторожившие за пять поприщ от берега подступы со стороны печенежского стана. С дозорами постоянно находился и Кермен – сын боярина Тугана из Перетолчи. Прошлым летом Мистина забрал его с собой, заодно с пленным Едигаром, чтобы было через кого с ним говорить – в дружине Мистины никто речью печенегов не владел. Теперь Кермен, немного выросший за год и окрепший духом среди киевских оружников, жил на заставе на случай, если придется объясняться.

Уже почти в темноте десяток Вернигора вернулся в большой стан отдыхать, а десятский пошел в воеводский шатер докладывать как дела и что от темирбаев слышно.

И никто, кроме десятка Милорада, не видел, как совсем в темноте Кермен взял коня и тронулся в печенежский стан. В полу свиты у него был зашита серебряная печать: с ней его должны были провести к Едигару либо к Ильбуге…

* * *

Боянова дружина прибыла из Ликостомы верхом по берегу, и тем же порядком тронулись назад. Соскучившись за долгие дни в тесноте лодьи, Огняна-Мария с радостью села в седло. Ехать предстояло целый день, и Боян, как более сильный и ловкий всадник, взял маленького Гудлейва к себе, длинным рушником примотав к груди. На заре того дня, когда русы должны были приносить жертвы на скале над морем, Боян и сотня его юнаков с Огняной-Марией, ребенком и служанкой позади тронулись в путь, в глубь побережья, где в дневном переходе вверх по Дунаю стоял старый город Ликостома. Дорога петляла по открытой, довольно низменной местности, но придунайские плавни еще не начались и можно было проехать по суше. На северо-запад отсюда, за половину дневного перехода, пас коней уруг Коркут и дымили костры их стана.

…Перевалило далеко за полдень, до Ликостомы оставалось не менее десятка поприщ, и предстояло еще пересечь вброд речку, впадавшую в Дунай. Кони шли шагом. Впереди зазеленели заросли, обозначавшие близость реки. Боян, обернувшись, ободряюще кивнул сестре: скоро отдохнем.

– Ребенок плачет! – крикнула ему Огняна-Мария, видевшая недовольное личико своего дитяти в рушнике возле груди Бояна. – Его надо покормить и перепеленать!

– Доедем до реки – остановимся. Там тень и вода, будет удобно.

И в этот миг из-за косогора, со стороны солнца, вымахнула темная лавина всадников – не менее двух сотен. Печенеги, с удивлением понял Боян. Степняки мчались, нахлестывая коней и громко вопя. В первый миг Боян замер, пытаясь понять, что за врага они здесь увидели, ради чего покинули свой стан Даже обернулся с нелепой мыслью, что его дружину кто-то преследует. Но тут же опомнился и сообразил: никого здесь нет. Цель степняков – он и его люди.

Почему – думать было некогда. Ильбуга остался недоволен скорым окончанием похода; не имея сил напасть на русов, вполне мог придумать отыграться на их здешних союзниках… и родичах. Захватит и запросит выкуп за него, болгарского царевича, величиной всю русскую долю греческого золота?

Подав знак юнакам, Боян развернулся к реке. Ребенок, недовольный тряской, задергался и заплакал громче. Дитя Марии! Второй рукой вцепившись в поводья и ногами побуждая коня скакать быстрее, Боян похолодел. Да при нем же сын Ингвара! Вот кто нужен Ильбуге!

Все стало ясно. Ильбуга попрекал русского князя нарушением слова, а сам надумал взять у него такой залог, чтобы дальше уже не сомневаться в его верности обязательствам. Любым, какие Ильбуга пожелает на него возложить. Даже продолжать поход на Царьград, невзирая на взятый выкуп.

– Брод! – крикнул Боян, обернувшись к десятскому, Марко, и знаком показал: он с ребенком уйдет за брод, а на переправе степняков можно будет задержать и уступая числом.

Краем мысли пожалел, что нет с ним больше Васила. Тот задержал бы хоть сотню дьяволов, пусть и ценой своей жизни… Но Васил свою жизнь уже отдал. За этот самый мир руси с греками, который вновь оказался под угрозой.

Болгары неслись, подгоняемые дикими воплями погони. Степняки были все ближе: их лошади отдохнули в засаде, а болгарские проделали уже довольно долгий путь. Но близилась и зеленая полоса прибрежных зарослей. Боян впивался в нее взором, как кающийся грешник в крест честной – еще немного, еще перестрел, и там надежда на спасение!

Плач ребенка перед самым лицом оглушал – маленький Гудлейв будто понимал, что к нему пришла страшная беда. Боян обернулся, нашел взглядом Огняну-Марию: с вытаращенными от ужаса глазами, она, однако, крепко держалась в седле и почти не отставала. Только бы сообразила скакать за ним, а за бродом…

Чем им поможет, даже если на броде выйдет оторваться, Боян пока не думал. До Ликостомы слишком далеко. Господь поможет! Пусть не ему, дурному христианину, но невинному младенцу, что родился среди язычников и вот-вот должен был наконец получить святое крещение! Господь и Пречистая Его Матерь не допустят, чтобы вместо храма Божьего сын Ингвара попал в печенежский стан и, возможно, вырос там, вовсе не слыша слов истины Христовой.

Он снова обернулся к реке, ожидая увидеть заросли уже совсем близко…

Это было как страшный сон. В тех самых зарослях мелькали серые и белые степняцкие кафтаны некрашеной шерсти, шапки с меховой оторочкой, смуглые лица, луки в руках… Они были и там. Ильбуга хорошо подготовил засаду: один его отряд загонял дичь, а другой принимал.

– На прорыв! – заорал Боян. – Руби их! С нами Бог и святой Андрей!

Одной рукой придерживая у груди ребенка, второй он вцепился в поводья. Ввязываться в рубку самому, имея при себе дитя, было бы уж слишком безрассудно.

Иные из степняков у него на глазах заваливались на конские шеи или вовсе вылетали из седла: юнаки позади Бояна тоже начали стрелять. До него долетал отчаянный голос Огняны-Марии, но он не мог за грохотом копыт разобрать слов. Оглядываться было больше некогда; Боян не столько видел, сколько чувствовал, что его люди позади тоже падают с седел. Стрелы свистели под ногами его коня, но он мчался, положась на Бога.

Два отряда сшиблись перед зарослями. Над головами взмыло злое ржание лошадей, лязг клинков. Мечей в засадном отряде было много, видно, Ильбуга послал свою ближнюю дружину. Перед глазами Бояна мелькнуло узкоглазое лицо, Марко взмахнул мечом – и всадник с разрубленной головой упал на шею коня.