Тогда Мрачный Джон поднялся, стряхнул с себя пыль, забросил через плечо сумку, которую заблаговременно подготовил, и, выйдя из дому, направился в сторону нижней долины – он был слишком пристыжен, чтобы просить одолжить коня. Впрочем, коня бы ему дали.

За разными заботами прошёл день. Овцы паслись рядом с Мелем, но хозяин постоянно повторял, что будь то волки или нет, а на следующий день он обязательно выгонит овец на холмы. Но он так часто толковал об этом, что казалось, будто ему не особенно-то хочется это делать. Вечером хозяин достал свой старый меч (впрочем, довольно хороший) и сел шлифовать его камнем. А после все отправились спать.

Утром же, ещё прежде, чем рассвело, хозяину сквозь сон послышались чьи-то шаги. Он сел, прислушался и понял, что кто-то шарит по деревянной обшивке стены напротив его кровати-сундука, где висели три щита. А потом он разобрал, как кто-то подходит к двери. Хозяин улыбнулся и снова было лёг, как до него донеслось блеяние овец. От этого звука он встал, оделся, взял копьё и щит и, подпоясавшись мечом, вышел из дома во двор, затем со двора в сторону холмов, но очень медленно. Утренняя заря только занималась, и звёзды ещё были видны. Утро стояло безоблачное. При сером свете хозяин увидел то, что и ожидал увидеть: всё овечье стадо шло в сторону холмов, а за ним, в смутно различимых алых одеждах, следовала низенькая фигура сына Адамова.

Крестьянин улыбнулся и сказал сам себе: «Поистине, этому задире, чтобы отправиться на доблестное дело, непременно требовалось одеться по-праздничному! Сейчас я не пойду за ним, чтобы не испортить ему вкус победы, лучше оставлю его наедине с удачей. Ведь чего-чего, а удачи ему, как я посмотрю, не занимать».

И он задержался у ограды двора, а овцы всё уменьшались и уменьшались, и очертания их становились всё чётче, а алые одежды внука всё ярче. Потом крестьянин быстрым шагом обогнул холм, чтобы тот оказался между ним и домом, и тогда, уже медленнее, направился на север. При этом он говорил себе: «Парень отлично справится, а женщины будут меньше причитать, если увидят, что нет ни меня, ни моего оружия, ибо решат, будто я ушёл на холм вместе с внуком». С этими мыслями он прошёл довольно далеко, держась ближе к берегу реки.

Я ничего не поведаю о том, что происходило с Осберном до тех пор, пока он не вернулся вечером, гоня перед собой отару. Ни одна из овец не пропала, и даже нашлись две из потерявшихся. Юноша нёс в руках щит и копьё, на поясе его висел кинжал гномьей работы, а через плечо был перекинут довольно большой для такого мелкого юнца льняной белый мешок, в котором лежало что-то тяжёлое и сильно запачканное кровью. Юноша сперва загнал овец, а потом, не снимая мешка, прошёл в дом. Он кинул свою ношу к домашнему очагу, затем набросил на плечи балахон и сел перед мешком, заслонив его собой. К этому времени на улице начало темнеть, а в самом доме уже сгустились сумерки, только вокруг огня, маленькие язычки которого плясали на куче горящих дров, было светло. Дом стоял пустой: женщины загоняли коров, а хозяин ещё не вернулся.

Юноша сидел тихо, почти не шевелясь. Первым пришёл хозяин. Услышав блеяние овец, он с радостным сердцем поспешил к загону, а там обрадовался ещё сильнее: света восходящей луны хватило, чтобы сосчитать животных, и крестьянин заметил, что к вечеру их стало на две головы больше, чем утром. Тут уж он быстро направился к дому, а за ним поспешили и женщины, загнавшие коров в коровник, и в дом они вошли все вместе.

Хозяин позвал:

– Есть ли кто дома?

И Осберн отозвался со своего места:

– Есть, только мало, ибо сам я малый.

Все обернулись и увидели отрока, завёрнутого в балахон, и что-то ещё за его спиной, но что это было, они не могли разобрать. Дед спросил:

– Где же ты был весь день, родич? Ты всегда бесшабашен и гуллив, и, верно, розги будут достойной оплатой твоих блужданий.

Осберн ответил:

– Я пас овец. Может, я смогу откупиться от розог тем, что нашёл двоих потерянных и привёл в целости всю отару?

– Может, и сможешь, – кивнул дед. – С тобой ничего больше не приключилось?

Юноша сказал:

– А смогу ли я откупиться тем, что принёс домой хорошую добычу?

– Сможешь, если добыча и вправду хороша, – ответствовал хозяин.

– Это всего лишь три бекаса*. Я добыл их в углу того болота, – сказал Осберн.

– Бекасы! – воскликнула Бригитта. – Какой же ты ловкий, воспитанник мой, если сумел добыть их без силка и без аркебуза*. А ведь они порхают, ну что твои бабочки мартовским днём!

– Верно, тётушка, – согласился отрок, – но камень или два могут принести пользу и без натянутой тетивы, если, конечно, пускающий их достаточно ловок. Правда, я смог убить их и без камней. Спросите же меня, что за оружие я на них поднял.

С этими словами Осберн встал, встряхнулся, балахон спал с его плеч – а к тому времени бабушка зажгла свечи, – и все увидели алые и золотые праздничные одеяния юноши. Бригитта удивилась:

– А я ещё спрошу тебя, воспитанник мой, неужели мужчины ходят за бекасами в праздничных одеждах?

– Я отвечу тебе, – молвил отрок. – Оружие, что взял я на охоту, – это щит для защиты, да копьё для выпада, да нож для отделения голов. А ещё я скажу, что когда мужчины идут в бой, они обычно одеваются в самые лучшие одежды.

Отрок стоял под крышей дома, невысокий, но прекрасный. Глаза его сверкали, волосы блестели, а из уст вырывались слова:

– Это ты хорошо спел, – похвалил хозяин, – но покажи нам, наконец, бекасов.

Правда, прежде чем юноша успел подойти к своему мешку, ему на шею кинулись две женщины, обнимая и целуя его, словно первый раз в жизни. Но вот, вырвавшись из их объятий, Осберн наклонился над мешком и, достав из него что-то, бросил на стол. Это была отрезанная голова огромного серого волка, разевавшая пасть и сверкавшая белыми клыками. Женщины в ужасе отпрянули. Осберн же сказал:

– Смотрите, вот моя первая добыча, а вот и вторая.

И он вытащил из мешка ещё одну голову и бросил её на стол. За ней своим чередом последовая и третья голова.

– Теперь, – произнёс юноша, – мешок пуст. Как ты считаешь, дедушка, я откупился от розог? А тебя, бабушка, я попрошу дать мне поесть, ибо я голоден.

В ответ Осберна захвалили и заласкали, а стол собрали такой, словно решили во второй раз отпраздновать приход ноября*, и радовались, как радуются во время самых весёлых Святок*.