У меня все полосами, все в жизни как-то полосами: то не пью неделю подряд, то пью потом сорок дней, потом опять четыре дня не пью… (141).

Четыре дня – время, проведенное в смерти Лазарем, и в этом контексте алкоголь – источник циклических «смертей» и «воскресений» Венички Ерофеева. В пробуждении на сороковой ступеньке – возможный намек на изначальное расщепление души и тела героя. Подтверждение – описание утреннего состояния, когда, опохмелившись кориандровой, Веничка сообщает, что его «…душа в высшей степени окрепла, а члены ослабели…» (123), – перифраз слов Христа в Гефсиманскую ночь: «…дух бодр, плоть же немощна» (Мф. 26: 41). Утреннее состояние героя выдает предчувствие конца: «горе… холод… непоправимость… истощение нервов… столбняк… лихорадка… смертная тоска». Евангельские слова в описании ночи Христа перед началом страстей Господних:

И взяв с Собою Петра и обоих сыновей Зеведеевых, начал скорбеть и тосковать.

Тогда Иисус говорит им: душа Моя скорбит смертельно (Мф. 26: 37–38).

Герой «Москвы – Петушков» встречает свой рассвет на чужой лестнице, в подъезде: проходное место, порог чужого жилья, метафора бездомности и сиротства. Оно подтверждается многократным признанием героя: «я сирота» (128). Его ощущение прямо противоположно евангельскому, так как в Иисусе до последней минуты жило сознание Милости и участия Отца:

Или ты думаешь, что Я не могу теперь умолить Отца Моего, и Он пришлет Мне более, нежели двенадцать миллионов ангелов (Мф. 26: 54).

В Гефсиманскую ночь, молясь о спасении, Иисус обращался к Отцу:

И отошед немного, пал на лице Свое, молился и говорил: Отче Мой! Если возможно, да минует меня чаша сия; впрочем не как Я хочу, но как Ты (Мф. 26: 39).

Веничка, напротив, жаждет «чаши» с «красненьким» и «холодненьким», устремляясь навстречу гибели. В ресторане, куда герой является с тщетной надеждой на утреннюю порцию алкоголя, образ «чаши» обыгран оперными ариями. Первая – вагнеровский «Лоэнгрин»: «О-о-о, чаша моих прэ-э-эдков… О-о-о, дай мне наглядеться на тебя при свете зве-о-о-озд ночных…» (127) – вводит в повествование мотив Грааля:

…А в храме том сосуд есть силы дивной,

Как высший неба дар он там храним, –

Его туда для душ блаженных, чистых

Давно принес крылатый серафим.

Из года в год слетает с неба голубь,

Чтоб новой силой чашу наделить:

Святой Грааль – источник чистой веры,

И в чаше искупленье он несет[1103].

Грааль, о котором поет «лебединый рыцарь», – сакраментальная чаша, на дне которой, согласно легенде, хранился крест с неусыхающей каплей крови Христа.

Вторая ария, исполняемая в ресторане: «О-о-о, для чего тобой я околодо-о-ован…» (127), – отрывок из оперы Шарля Гуно «Маргарита», основанной на первой части гетевского «Фауста». Как позднее замечает Веничка, мотив «чаши» проходит сквозь всю первую часть трагедии: «Возьмите хоть „Фауста“: кто там не пьет?» (169). Фауст при первом появлении держит в руках чашу с ядом. Праздник Пасхи, хор ангелов, воспевающих Воскресение Христа, колокольный звон отвращают доктора от самоубийства. Колдующий Мефистофель наполняет чаши студентов драгоценными винами. Чаша с вином, источник жизни и любви, – мотив песенки, которую напевает Маргарита непосредственно перед появлением Сатаны. Наконец, чаша, выпитая Фаустом, заключившим сделку с Мефистофелем. В подражание этой сделке Веничка Ерофеев размышляет: «А ты бы согласился, если бы тебе предложили такое: мы тебе, мол, принесем сейчас 800 грамм хереса, а за это мы у тебя над головой отцепим люстру и…» (127). Вспомним текст Гете:

Мефистофель

…Давай столкуемся друг с другом,

Чтоб вместе жизни путь пройти.

Благодаря моим услугам,

Не будешь ты скучать в пути.

Фауст

А что потребуешь в уплату?

Мефистофель

Сочтемся после, время ждет.

Фауст

Черт даром для меньшого брата

И пальцем не пошевельнет.

Договоримся, чтоб потом

Не заносить раздора в дом.

Мефистофель

Тебе со мною будет здесь удобно,

Я буду исполнять любую блажь.

За это в жизни тамошней, загробной,

Ты тем же при свиданье мне воздашь[1104].

Люстра по ассоциации с алкоголем – источник света, повергающий в вечную тьму. Фаустовский мотив чаши связан с Мефистофелем. Ангелы, Сатана, Воскресение, самоубийство – сквозные темы повествования в «Москве – Петушках». Зло, Добро и трагедия, рождающаяся на скрещении их путей, – грани чаши-судьбы, к которой устремляется в петушковский Эдем герой «поэмы».

Неудивительно поэтому, что, проснувшись поутру в подъезде, он задается риторическим вопросом: «…во благо ли себе я пил или во зло?» Внезапной ссылкой на угличскую трагедию 1591 года: «Не знаем же мы вот до сих пор: царь Борис убил царевича Димитрия или наоборот?» (124), – вопрос «блага» и «зла» попадает в целый клубок тем.

Вина царя Бориса в убийстве царевича Димитрия никогда не была доказана, но слухи жили и распространялись с поразительным упорством: Годунову, безусловно, приписывалась способность к подобному преступлению ради захвата престола. Многочисленные версии «за» и «против» на протяжении веков рассматривались историками. Пушкин принял версию Карамзина, убежденного в виновности Годунова, но сомнение современников отражено и в пушкинской трагедии:

Воротынский

Ужасное злодейство! Полно, точно ль,

Царевича убил Борис?

Шуйский

         …Я в Углич послан был

Исследовать на месте это дело:

Наехал я на свежие следы;

Весь город был свидетель злодеянья;

Все граждане согласно показали;

И возвратясь, я мог единым словом

Изобличить сокрытого злодея[1105].

Но едва Борис Годунов вступает на престол, Шуйский полностью отказывается от своих слов:

А впрочем, я злословием притворным

Тогда желал тебя лишь испытать,

Верней узнать твой тайный образ мыслей[1106].

Почвой для подобной манипуляции была неясность происшедшего, оставшаяся вплоть до наших дней. По официальной версии, произошло непреднамеренное самоубийство: царевич упал на нож во время припадка эпилепсии. Смерть царя Бориса совпала со вторым походом Самозванца на Москву. О возможном самоубийстве царя летописец сообщает: «Пронесся слух, что он погиб от яда, собственной рукой приготовленного»[1107]. Жена и сын царя были убиты по вступлении самозванца в Москву. Сам Лжедмитрий был убит. В этом трагическом эпизоде русской истории сплелись в роковой и нерасторжимый узел мотивы вины, самозванства, самоубийства, убийства и возмездия – сложная и трагическая тематика, которая является сквозной в «Москве –