– Почему чужой? – обиделся Обр. В лесу он чужим еще не бывал. Никогда. Не то что среди людей. – Чего я вам сделал-то?

Береза молчала. Муравьи в просохшем муравейнике занимались своими делами. Шмель жужжал у самой земли, деловито выискивая, чего бы покушать. Над облитой солнцем вершиной медленно прошел журавлиный клин. На север, в Повенец, в Сиверскую чащобу.

Оберон покрутил головой. Это что же выходит? Если он чужой, то, значит, тут и свои какие-то есть. Хозяева. Хм.

– Не хотите – не надо, – проворчал он.

Обида была сильная. Но делать нечего. Надо идти. Сумей он поговорить с лесом, живо увидел бы все дороги и тропы. Ну да ладно. Обр покряхтел, стянул валенки, подпрыгнул и полез на березу. Дерево не только было высоким, оно и стояло удачно, на вершине холма. Береста на теплом стволе шуршала, липли к рукам белые волоконца. Листьев еще не было, так что Хорт тут же все и разглядел. Вон горы. Замка пока не видать. Кругом сплошной лес, холмы и распадки. Вот прогал дороги. Ишь как петлей загибается. Но ведет к горам. Ноги по ней бить – смешно и глупо. На северо-запад держать надо – и все дела. А там, где лес кончится, на подгорной пустоши, и дорога найдется. Куда она денется-то.

Обр сполз с березы и пошел, как решил, огибая островки глубокого снега, еще стывшего в колдобинах и овражках, перебираясь через частые ручьи, топча трещащие сучья, шурша прошлогодней листвой. Хорошо. Нисколько беречься не нужно. Никто его здесь не знает, никто не ловит.

Торопиться не было сил. Брел потихоньку, как все последние дни, привычно одолевая боль в ногах и тяжкую усталость. Переставлял мокрые валенки, косился на солнышко, чтоб не заплутать, дышал лесом. Когда становилось невмоготу, совал руку под полушубок, сжимая в ладони рубаху, чтоб нащупать твердое. Там, на груди, у сердца, криво и косо, но крепко было пришито полотенце с завернутой в него стеклянной кошечкой.

Когда и это уже не помогало – выбирал местечко посуше, садился передохнуть. Иногда забывался коротким сном, но неизменно вставал и шел дальше. Валенки совсем раскисли. Заполненные мокрым снегом ямы, лужи и маленькие кочковатые болотца попадались все чаще. Блуждая между ними, он вдруг обнаружил, что бредет наудачу. Солнце ушло. Прозрачное небо медленно наливалось зеленоватым вечерним светом, мелкими осколками отражалось в талой воде.

Надо же! Заблудился! Впервые в жизни. Придется искать ночлег. Утром-то все станет на свои места. Даже если солнца не будет, горы никуда не денутся. А сейчас надо подняться куда-нибудь, где посуше, найти дрова, развести огонь, который позволит снова пережить ночь.

Вот только сил что-то маловато. Обр огляделся. Небо нежно сияло сквозь черные сплетения голых ветвей, прекрасное и недоступное. Но внизу уже заметно стемнело. Сумерки расползались по лесу, скрывали, скрадывали дорогу.

Куда идти? Зачем? Кого он ищет, положившись на глупую стеклянную игрушку? Хватит мучить себя. Сесть, закрыть глаза и более не открывать.

Ухватившись за голые ветки какого-то куста, Хорт боролся с набегающей слабостью. «Столько пройти, чтобы помереть в болоте!» – вскинулся было прежний, упрямый разбойник. Но голова кружилась, ноги не держали, а прекрасный лес обернулся непроходимой путаницей зарослей козьей ивы, бурелома, ручьев, оврагов и бесчисленных луж. Завыть, что ли? Или отпустить руки и упасть лицом в холодную воду?

Застывшей, изъеденной морозом щеки коснулось тепло. Точно погладил кто-то. Ласковый, упругий ветер. От неожиданности Обр пошатнулся, выпустил скользкие ветки, но не упал.

Нет, не ветер. Голос. Негромкий, но слышно хорошо. Кто-то пел здесь, в лесу, в ранних, еще прозрачных сумерках. Медленно текли непонятные слова. Согревали, ласкали сырую темень.

Где-то рядом люди. Небось, у них и костер есть. Приободрившись, Хорт пошел на голос, не обращая внимания на хлюпанье под нетвердыми ногами, качающиеся кочки, хлещущие по лицу ветки. Голос слышался совсем близко, но дымом не пахло, и костер не показывался.

Вместо этого он едва не свалился в воду. Бестолковые заросли верболаза[52] вдруг кончились, и сразу стало ясно, почему лесная дорога делала такой крюк. Должно быть, летом это было просто болото. Но теперь все его кочки, купы кустов и кривые елки были залиты талой водой. Просторное озеро плескалось среди леса, отражая светлое небо с туманной луной.

Над холодной гладью поднимались несколько островков с сиротливо жавшимися друг к другу, замученными болотом осинами. В отдалении, на одном из таких кусочков суши возвышалась громадная старая ветла[53], сплошь покрытая новыми почками. Казалось, дерево тихо светится собственным серебристым светом.

Но ни людей, ни огней, ничего такого. А голос звучит, плывет над неподвижной ясной водой, и темные холмы отзываются еле слышным эхом. Обр застыл, прислушиваясь. Так только птицы поют. Не выбирая слов, не заботясь о мелодии. Поют просто потому, что они птицы.

Быть этого не может! В лесу голос быстро глохнет, теряется. Чтобы тебя услышали, надо вопить что есть силы. Но невидимый певец нисколько не надрывался. Песня легко касалась воды, неба, потемневшего леса. Сплетала, связывала их в одно нерасторжимое целое.

Но кто же все-таки поет? Хорт присмотрелся внимательнее. В мокрых кустах – никого. На островках – никого. Ага, на той самой ветле, на толстой, далеко выступающей над водой ветке что-то чернеется. Он сощурился до боли в глазах. Сидит кто-то. Или мерещится? Нет. Сидит. Одну ногу свесил, обнял колено, прислонился к стволу и поет. Как птица.

Не успел Обр подумать о птицах, как на болото тихо опустилась целая стая длинношеих серых гусей. Потом с шумом и плеском плюхнулись на воду, закачались на волнах утки. Прямо под ветлой, на мелком месте – птицы, прежде никогда не виданные. Белоснежные, длинноклювые, на тонких длинных ногах. Из-за островков, храня достоинство, выплыли редкие в Усолье трубачи-крикуны, белые лебеди. Но сейчас они и не думали орать. Слышался только голос. Песня согревала и утешала и… лечила, что ли?

«Вот он, хозяин», – догадался Хорт. Это вроде как… в голову неведомо откуда вползло чужое слово «благословение». Вроде как он силу свою отдает. Кому? Да лесу, птицам, воде и небу.

Птицам все это очень нравилось. Они окружали островок, иногда пытались встрепенуться, будто собираясь взлететь, но не улетали. А неизвестные длинноногие, похожие на журавлей, принялись танцевать. Подпрыгивали, подлетывали, наскакивали друг на друга, всплескивали белыми крыльями вокруг серебристой ветлы, над темным озером, под бледной луной.

Оберон опомнился, только когда голос умолк. Почти совсем стемнело, и луна поднялась высоко, ясно отразившись в стылых водах. Тень на ветке шевельнулась. Неведомый певец встал. И вправду человек. Беспечно, не заботясь о равновесии, прошел вперед прямо над водой. Миг – и не стало никакого человека. С качнувшейся ветки взлетела огромная птица, крылатой тенью прошла между озером и луной и пропала.