На губах Эфроима появилась улыбка. Уже неделя прошла с тех пор, как Якоб вернулся домой из больницы, и теперь он часами сидел, проводя все свободное время в комнате деда. Эфроим любил своего внука, он спас ему жизнь, и это навсегда объединило их, между ними появилась особенная связь. Хотя кого-кого, а уж его-то, Эфроима, не обдуришь, сам мастер. Конечно, чистюля Габриэль, может, и на полном серьезе думает, что Якоб его сын, и пусть думает. Эфроим примечал, как все закручивалось, а если бы и не примечал? То, что Якоб — сын Йоханнеса, Эфроим ясно видел в его глазах. Ну да ладно, с этим ничего не поделаешь, как вышло — так пусть и будет. Главное, мальчишка — настоящая радость и утешение Эфроиму на старости лет. Конечно, Роберт и Йохан ему тоже нравились, но они еще очень малы. Эфроиму доставляло огромное удовольствие то, с каким вниманием Якоб выслушивает его умные рассуждения, с какой жадностью впитывает рассказы о его прежней жизни, о детских годах Габриэля и Йоханнеса, когда они путешествовали вместе с ним. «Целительские истории», так их называл Якоб и просил: «Дедушка, расскажи мне целительскую историю». Он хотел их слышать всякий раз, когда поднимался наверх навестить Эфроима, и Эфроим всегда с охотой выполнял его просьбу и обращался к прошлому: он и сам находил это чертовски занятным и веселым. А в том, что он слегка свои рассказы приукрашивал, как считал Эфроим, вреда для мальчишки не было. Эфроим взял за привычку заканчивать свои рассказы тем, что делал драматическую театральную паузу, тыкал узловатым пальцем в грудь Якоба и говорил: «И у тебя, Якоб, у тебя там, внутри, тоже есть дар, где-то там, глубоко-глубоко внутри. Он ждет, чтобы нашли ключ, открыли замок и выпустили его наружу». Мальчик обычно сидел у его ног, смотрел на Эфроима большими глазами, раскрыв рот, и Эфроиму нравилось то, насколько он очарован.

Он постучал в дверь дома, но не получил ответа. Полная тишина. Видимо, ни Сольвейг, ни мальчиков дома не было, иначе Роберта с Йоханом он услышал бы аж за несколько километров. Из сарая донесся какой-то звук, Эфроим пошел туда посмотреть. Йоханнес возился в сарае с измельчителем и заметил Эфроима, лишь когда тот подошел к нему вплотную. Он подпрыгнул от неожиданности.

— Что, дел невпроворот, как я погляжу?

— Да, в хозяйстве всегда есть чем заняться.

— Я слыхал, что ты опять побывал в полиции, — спросил Эфроим, который привык прямо подходить к делу.

— Да, — ответил Йоханнес коротко.

— Ну а сейчас-то им что понадобилось, что они хотели узнать?

— Ясное дело, очередная куча вопросов насчет показаний Габриэля.

Йоханнес продолжал заниматься с измельчителем и не смотрел на Эфроима.

— Ты ведь знаешь, что Габриэль не желал тебе зла.

— Да, я знаю, он такой, какой есть, но результат от этого не меняется.

— Верно, верно, — сказал Эфроим.

Он стоял, покачивался на каблуках и раздумывал над тем, что ему сказать дальше.

— Как замечательно видеть маленького Якоба опять на ногах, не правда ли? — сказал Эфроим, обращаясь к нейтральной теме.

Лицо Йоханнеса расцвело в улыбке.

— Это просто чудесно. Он здоров, словно никогда и не болел.

Он выпрямился и посмотрел отцу в глаза:

— Я хочу, чтоб ты знал: я буду вечно благодарен тебе за это, папа.

Эфроим в ответ лишь молча кивнул и довольно разгладил свои усы.

Йоханнес неуверенно произнес:

— Папа, а если бы ты не смог спасти Якоба, ты не думаешь, что… — Йоханнес помедлил, а потом решительно продолжил, будто боясь, что передумает и не скажет: — Ты не думаешь, что я тогда смог бы вновь обрести дар? Я хочу сказать, для того, чтобы я смог исцелить Якоба.

От этого вопроса Эфроим отшатнулся назад. Он был изумлен, потому что с ужасом понял, что ему удалось создать иллюзию более достоверную, чем он сам рассчитывал. Может быть, из-за того, что он пытался оправдать себя, из-за чувства вины в его глазах засветился недобрый огонек, и он со злостью рявкнул Йоханнесу:

— Ты что, на самом деле тупой? Я-то думал, что рано или поздно ты вырастешь и достаточно поумнеешь, чтобы понять, где правда, и что мне не надо будет писать большими буквами то, что у тебя прямо под носом. Все это неправда, не было никакого дара, и никто из вас — ни ты, ни Габриэль — никого не лечил. — И Эфроим иронически воспроизвел характерный целительский жест. — Не было никаких больных, я им платил, я сам, из своего кармана.

Он выкрикивал слова, брызгая слюной. На секунду Эфроим подумал: что, черт побери, что же это он на самом деле делает? От лица Йоханнеса отхлынула кровь, он начал качаться как пьяный, словно нетвердо стоял на ногах. Эфроиму даже показалось, что сына хватил удар или инфаркт, а потом Йоханнес прошептал, тихо, едва слышно:

— Значит, я убил девушек напрасно.

Вся злость, вся вина взорвались в Эфроиме, и его затянуло в какую-то темную мрачную дыру, что-то рвалось из него наружу, ему было необходимо избавиться от боли, горечи по поводу того, что он узнал. Его кулак взлетел вверх и со всей силой ударил Йоханнеса в лицо. Как в замедленной съемке, Эфроим увидел, что Йоханнес отшатывается назад, откидывая голову, и падает на массивный металлический измельчитель. Когда его голова ударилась о твердую стальную поверхность, в большом полупустом сарае раздался отчетливый тупой звук. Эфроим удивленно стоял и смотрел на Йоханнеса, безжизненно лежащего на земле. Он опустился рядом с сыном на колени и отчаянно пытался нащупать пульс. Безуспешно. Он приложил ухо к губам сына, надеясь услышать хоть один, пусть самый слабый вздох. И опять ничего. Медленно, но неотвратимо он понял: Йоханнес мертв, пал от руки собственного отца.

Он чуть не поддался первому порыву — бежать, звать на помощь, звонить в «скорую». А потом в нем заговорил инстинкт самосохранения. Эфроим Хульт мог быть кем угодно, но в первую очередь он умел выживать. Если он позовет на помощь, то ему придется объяснять и рассказывать, за что он ударил Йоханнеса, а этого нельзя делать. Он не должен допустить, чтобы все вышло наружу, — любой ценой. Девушки мертвы, а теперь мертв и Йоханнес. Прямо как по Библии: справедливость свершилась. Что касается самого Эфроима, то ему совсем не улыбалось провести свои последние дни в тюрьме. Он уже наказан: остаток жизни он будет казнить себя за то, что убил сына. Он принял решение и начал действовать, скрывая свое преступление. Слава богу, есть тот, кто ему поможет.

Ему было хорошо. Якоб наслаждался своей жизнью. Врачи дали ему максимум еще полгода, и он получил, по крайней мере, возможность провести эти месяцы в тишине и покое. Конечно, он скучал по Марите и детям, но они приезжали навещать его каждую неделю, а время между их посещениями он проводил в молитве. Он уже простил Господа за то, что тот оставил его в последний момент. Даже сам Иисус Христос стоял в Гефсиманском саду и кричал, обращаясь к небу, и спрашивал Своего отца, почему Тот Его оставил. Господь принес в жертву Своего единственного сына, и если Иисус смог простить, то даже он, Якоб, простил.