Несчастливое наследие оставил Эфроим своему сыну и своему внуку. Фантазии Якоба приходили в движение и становились ярче от рассказов Эфроима о том, как Габриэль и Йоханнес в детстве лечили людей. Кроме того, Эфроим ради эффекта часто повторял Якобу, что у него тоже есть дар, и это внушение привело к тому, что с годами фантазии стали чем-то болезненным, и все еще больше усугубилось, когда он заболел и был так близок к смерти. А потом как-то раз Якоб нашел записную книжку Йоханнеса, и, судя по затрепанным страницам, он читал и перечитывал ее день за днем, раз за разом. И по несчастному совпадению, Таня пришла в Вестергорден и начала спрашивать о своей матери в тот самый день, когда Якоб получил свой смертный приговор. И в итоге вот результат: они сейчас стоят и смотрят на еще одну мертвую девушку.

Когда Якоб ее уронил, она упала на бок и сейчас лежала, словно зародыш, свернувшийся в материнском чреве. Мартин и Патрик с удивлением посмотрели, как Ёста расстегивает свою летнюю рубашку с короткими рукавами. Показалась его совершенно белая безволосая грудь, и потом Ёста, не говоря ни слова, расправил свою рубашку и попытался прикрыть ею тело Ени.

— Нехорошо стоять так и пялиться на девчушку, когда на ней и нитки нет, — сказал Ёста ворчливо и обхватил себя руками, потому что здесь, в тени деревьев, уже потянуло прохладой.

Патрик опустился на колени и, повинуясь какому-то внутреннему порыву, взял в ладони холодную руку Ени. Она умерла в одиночестве, но это не значит, что она будет ждать в одиночестве.

Два дня спустя шум в основном утих. Патрик сидел перед Мелльбергом и хотел сейчас только одного — чтобы все поскорее закончилось. Шеф потребовал полного, детального отчета о ходе следствия, и Патрик знал: Мелльберг хочет выяснить все подробности лишь потому, что собирается годами снимать пенки со своего гениального расследования дела Хульт, но это его, в общем-то, совсем не беспокоило. После того как он лично доставил известие о смерти Ени ее родителям, он не мог думать о славе или известности в связи с расследованием и с полным безразличием кинул эту кость Мелльбергу.

— Но я все еще не очень понимаю всей этой истории с кровью, — сказал Мелльберг.

Патрик вздохнул и взялся рассказывать по третьему разу, теперь еще медленнее:

— Якоб болел лейкемией, и ему сделали пересадку костного мозга, донором стал его дедушка Эфроим. А это значит, что кровь, которая вырабатывалась в организме Якоба после донорской подсадки, имела ту же самую ДНК, что и у донора, то есть Эфроима. Или можно сказать по-другому: вследствие этого в теле Якоба имелось два типа ДНК: ДНК его дедушки в крови и его собственная ДНК в остальных частях организма. Поэтому мы и получили профиль ДНК Эфроима, когда провели анализ крови Якоба. А из-за того, что следы на своей жертве Якоб оставил в виде спермы, этот образец содержал его собственную ДНК. В итоге образцы не совпали. У центральной криминалистической лаборатории есть заключение, что статистическая вероятность подобного случая настолько мала, что считается практически невозможной. Невероятно, но не совсем…

Мелльберг, казалось, наконец понял, что ему пытались объяснить. Он удивленно покачал головой:

— Прямо какая-то, туды его в качель, научная фантастика. Да, Хедстрём, чего только не услышишь. Должен сказать, что мы провернули чертовски хорошую, прямо-таки выдающуюся работу. Шеф полиции Гётеборга лично звонил мне вчера и благодарил за исключительно толковое руководство делом. И мне не оставалось ничего другого, как с ним согласиться.

Патрик не очень хорошо понимал, что же в этом деле особенно толкового и выдающегося, — ведь им так и не удалось спасти жизнь девушки, — но предпочел воздержаться от комментариев. Некоторые вещи приходится принимать такими, какие они есть, и тут уж — старайся или не старайся — ничего не поделаешь.

Последние дни дались очень тяжело, работа была, можно даже сказать, горестная. Патрик плохо спал, его мучили кошмары после того, как он прочитал записи в блокноте Йоханнеса. Эрика беспокоилась, кругами ходила вокруг него, но он чувствовал, что и она по ночам тоже не спит, а лежит и ворочается. Но он почему-то не решался открыться ей. Ему казалось, что он обязан перебороть это внутри себя.

Раньше, когда он чувствовал, как ребенок толкается в животе Эрики, у него пробуждалось теплое, радостное чувство, а сейчас это чувство притупилось. Он размышлял о том, что ему внезапно напомнили, как опасен этот мир, какими жестокими могут быть люди или какими они могут быть психами. Как он сможет защитить своего ребенка от всего этого? В результате он начал отстраняться от Эрики и ребенка, отстраняться, чтобы избежать риска того, что в один прекрасный день ему, может быть, придется пережить ту боль, которую он видел на лицах Бу и Чёштин Мёллер, когда стоял перед ними и с комком в горле говорил: «К сожалению, Ени мертва». Как может человек пережить такое горе?

По ночам в самые мрачные минуты Патрик на полном серьезе подумывал о том, чтобы уехать — побросать в сумку кое-какое барахлишко и драпануть. К чертовой матери, куда подальше от ответственности и обязанностей, бежать от риска того, что любовь к ребенку превратится в оружие, которое будет сдавливать ему виски, медленно сжимая все сильнее и сильнее. Он, всегда такой надежный и порядочный, в первый раз в своей жизни серьезно думал о том, чтобы наплевать на долг и трусливо удрать. И вместе с тем Патрик знал, что теперь Эрика нуждается в нем больше, чем когда-либо. Вдобавок еще Анна вернулась с детьми к Лукасу, и спокойствия это Эрике не прибавило. Патрик это знал, но все же не осмеливался раскрыться ей.

Перед ним сидел Мелльберг, его губы шевелились. Патрик прислушался.

— Да, я не вижу совершенно никаких причин, почему бы нам не запросить побольше средств при следующем распределении бюджета, особенно принимая во внимание тот вклад в общественную безопасность, который мы…

«Бла-бла-бла», — подумал Патрик. Слова нанизываются на слова, полные бессмысленности. Деньги и слава, благоприятное мнение и благосклонность вышестоящих, движение вперед к цели тоже бессмысленны. У Патрика появилось сильное желание взять свою кофейную чашку и медленно вылить горячий кофе в самую середку Мелльбергова волосяного гнезда, ну, хотя бы только для того, чтобы тот заткнулся.

— Да, и твой вклад, само собой разумеется, будет отмечен, — сказал Мелльберг. — Я практически шефу прямо так и сказал, что при расследовании ты оказал мне просто неоценимую помощь. И не надо мне об этом напоминать, я все хорошо помню. Сам увидишь, когда дело дойдет до оклада, — заквохтал Мелльберг и подмигнул Патрику. — Одна только штука меня смущает в этом деле: это насчет смерти Йоханнеса Хульта. У нас как, по-прежнему нет никаких соображений, кто его замочил?

Патрик отрицательно покачал головой. Он уже говорил на эту тему с Якобом, но на поверку вышло, что тот тоже ничего не знает. Так что можно предположить, что это дело так и останется нераскрытым.

— Да, вот была бы вишенка на мороженое, если бы мы смогли еще и эту штуку расколоть. Тебе-то небось тоже охота получить на погоны такую маленькую золотую звездочку, а? — спросил Мелльберг. А потом он вновь напустил на себя глубокомысленный вид: — Я, конечно, со всей серьезностью отнесся к твоему рапорту насчет действий Эрнста, но, принимая во внимание, сколько лет он тянет лямку, я думаю, мы можем проявить снисходительность и посмотреть сквозь пальцы на этот инцидент. Я хочу сказать: в итоге-то все закончилось хорошо.